Она встала, разрушив столь тщательно
созданную живописную картину, прошлась по комнате, давая ему
возможность хорошо разглядеть свой силуэт сквозь полупрозрачный
шелк, затем уселась к нему на колени. Ее руки обвили его шею, как
две змеи. От нее резко пахло духами. Он уже жалел, что пришел сюда,
она начала раздражать его своей навязчивостью. Он вдруг вспомнил
Марго, как она была прекрасна в лунном свете. В отличие от этой
курицы, каждое движение которой Генрих знал наперед, Марго была
умна и непредсказуема. «Почему я отказался от своей жены? – с
удивлением подумал Генрих, – вот ведь дурак-то».
Генрих в очередной раз возблагодарил
Господа за то, что тело не подводило его даже в самых неприятных
жизненных обстоятельствах. Ведь стоило ему хоть однажды сплоховать,
как, благодаря этой «любящей» красавице, по всему дворцу поползет
новая сплетня о том, что король Наваррский, кажется, и не совсем
мужчина. Он обнял ее и ответил на поцелуй.
***
Всю следующую неделю король
Наваррский почти не разговаривал со своим камердинером. Точнее,
камердинер не разговаривал с королем. Д’Арманьяк добросовестно
выполнял свои обязанности, однако сверх необходимого не произносил
ни слова. Сначала Генрих еще пытался объясниться со своим верным
слугой и старым другом, но потом понял, что это бесполезно.
Как бы Генрих ни старался убедить
себя в том, что не может обращать внимание на капризы слуг,
отчуждение этого человека ранило его куда сильнее, чем злые шутки
всех придворных, вместе взятых. Д’Арманьяк был рядом с Генрихом с
самого детства. Он заботился о своем юном господине еще в те
времена, когда Генрих ребенком жил в Лувре и впервые отказался от
протестантской веры, перейдя в католичество. Д’Арманьяк знал все
слабости и достоинства своего короля, и в это тяжелое время рядом с
Генрихом не было никого ближе. Генрих просто не ожидал от верного
слуги ничего подобного. Кто угодно мог говорить и делать все, что
хотел, но только не д’Арманьяк. Кроме того, Генрих не сомневался,
что сейчас он выражает мнение и остальных гугенотов, многие из
которых просто не решаются открыто высказать ему то, что
думают.
Генрих знал, что победил в этой
кулуарной битве, как бы сильно его победа ни походила на поражение.
Случайно подмеченная растерянность на лице Гиза убедительнее всяких
слов доказывала это. Однако тягостное чувство не покидало его. «Кто
виноват в том, что почти все ваши люди убиты, а вы сохранили свою
жизнь ценой предательства?» – вспоминал он слова придворного шута.
И действительно, о чем говорить, если даже самые близкие друзья
отворачивались от него.