В голосе Катрин звучали одновременно
осуждение, приличное для ревностной гугенотки, и плохо скрытая
смесь зависти с восхищением, столь естественная для
девочки-подростка по отношению к признанной красавице. Весь этот
набор чувств был аккуратно прикрыт светской непринужденностью.
– Подумаешь, платье, – ответил
Генрих, улыбаясь, – что нам серебряная парча? Мы тебе из золотой
пошьем.
Несмотря на вечный недостаток денег,
Генрих не боялся давать подобные обещания. Он знал, что Катрин
никогда ему о них не напомнит, да и платье такое не наденет. Ибо
тщеславие – грех. Несмотря на естественное стремление к радостям
жизни, прорывавшееся изредка сквозь заслон сурового религиозного
воспитания, тринадцатилетняя Екатерина де Бурбон была глубоко
предана устоям веры, чем напоминала Генриху мать.
– А вот, кстати, и ваша невеста, –
заметил Агриппа.
Генрих перевел взгляд на крыльцо, и
увидел, как из внутренних покоев дворца в сопровождении королевы
Екатерины, одетой, как обычно, во все черное, и в окружении
фрейлин, появляется дама, ради женитьбы на которой он и проделал
столь долгий путь.
Принцесса действительно была красива.
Ее черные волосы заправлялись в куафюру, усыпанную жемчугом,
открывая изящную шею и полные плечи. Подбородок был слегка
вздернут, а темные пушистые ресницы опущены, производя впечатление
одновременно высокомерия и беззащитности. Ее шелковый наряд цвета
опавшей листвы не отличался роскошью по меркам французского двора,
однако удивительно шел ей, подчеркивая стройность и женственность
фигуры. Генрих заметил, что она тоже смотрит в его сторону и, сняв
шляпу, издали поклонился мадам Маргарите, так же как некоторое
время назад – безымянной горничной.
– Обыкновенная придворная кукла, –
пренебрежительно оценил он, капая бальзам на самолюбие сестры.
Однако заставлять ждать будущую жену
и ее мать, вдовствующую королеву, было неприлично, и Генрих
направился к крыльцу.
Что бы там Генрих ни говорил Катрин,
а вблизи Маргарита Валуа, была еще красивее, чем издали.
Генрих поклонился обеим дамам,
сначала, конечно, королеве-матери, и лишь затем принцессе. Целуя
руку своей невесте, он задержал взгляд на ее лице. При ближайшем
рассмотрении было заметно, что оно сильно накрашено и не вполне
безупречно, но какое это имело значение?
Генрих неоднократно замечал раньше,
что у красивых женщин выражение лица будто бы отсутствует, видимо,
оттого, что они слишком сосредоточены на себе и безразличны ко
всему остальному. С Марго же, как он успел окрестить ее про себя,
все было иначе. Ее темно-серые, отливающие синевой глаза выражали
легкую насмешку и одновременно – детское любопытство. Уголки губ
были чуть приподняты, образуя едва заметную полуулыбку. Неуловимое
живое обаяние, а вовсе не платье, выделяло ее из толпы придворных
дам.