Генрих встал, отложил листы и измерил
шагами кабинет адмирала Колиньи, что стоял возле окна, с
сочувствием наблюдая за своим юным королем.
– Это все, что вы хотели мне сказать,
господин адмирал? – спросил Генрих.
– Да, сир, – кивнул Колиньи, – ваша
матушка была настоящей королевой. Уже зная, что умирает, она
завещала нам вскрыть тело, дабы развеять ваши подозрения в адрес
новых союзников. Она стремилась к миру и мечтала сделать вас зятем
французского короля.
«А ведь мадам Екатерине, знаменитой
флорентийской отравительнице, и мечтать нечего о лучшем адвокате,
чем вы, господин адмирал, – вдруг подумал Генрих, – что станется с
вашими планами похода во Фландрию, если я не поверю в эту теорию?».
Но он немедленно отогнал от себя эти крамольные мысли. Адмирал
Колиньи заменил ему отца, не верить Колиньи – все равно что не
верить Катрин или самой матушке. Тогда и жить незачем.
Генрих пошевелил дрова в камине.
Огонь весело приплясывал, даря тепло и уют в этот не по-летнему
пасмурный день. Адмирал был прав в одном. Матушка хотела, чтобы
этот брак состоялся. Да и сам Генрих хотел того же. Зачем себя
обманывать, он явился сюда с одной-единственной целью: стать богаче
и сильнее.
Генрих подошел к столику, и, наполнив
два кубка вином, один протянул адмиралу.
– Да будет земля ей пухом, – печально
произнес он. Ему было тошно. Говорить больше не хотелось.
Но мысли о матери не шли у Генриха из
головы.
В тот же вечер, встретив в коридоре
Лувра герцога Анжуйского[6.1], Генрих не
смог отказать себе в маленьком опыте.
– Рад видеть, дорогой кузен, – любезно улыбнулся он
принцу, останавливаясь напротив. Тому ничего не оставалось, кроме
как тоже остановиться, нацепив на лицо светскую улыбку.
– Приветствую, друг мой. Нравится ли вам Париж? –
поинтересовался д’Анжу, и Генрих подумал, что совсем еще недавно
они разглядывали друг друга в окуляры подзорных труб на поле
боя.
– Трудами ее величества королевы-матери столица стала еще
прекраснее, – так же учтиво заметил Генрих. Он знал, что принц
недолюбливает своего брата Карла, поэтому все заслуги его правления
приписал Екатерине Медичи. Затем вздохнул и печально добавил: –
Жаль только, что моей бедной матушке климат Парижа оказался
губителен. Я не перестаю думать, что если бы она вернулась домой
раньше, то возможно была бы теперь жива.