И у меня зияет в сердце
рана,
Что нанесла жестокая
Диана,
Как описать мучения
мои?»
На этой фразе он прервался и с
ненавистью уставился на Генриха.
– А? Скажи,
Наварра! Как описать мучения мои?! Молчишь? –
король постепенно распалялся. – Говори! Как описать?
– Не знаю, сир, – снова хотел сказать
Генрих, но опять не смог. То, что он не мог говорить, было особенно
неприятно. Его опять в чем-то обвиняли, а он даже не
имел возможности оправдаться. Генрих оглянулся в поисках поддержки
и наткнулся взглядом на сидящего в кресле ля Моля. Тот с интересом
перелистывал трактат Макиавелли. Почувствовав, что Генрих на него
смотрит, ля Моль оторвался от своего чтения и убедительно
сообщил:
– Я знаю: смерть мне эта рана
прочит.
«Вот привязались», – подумал Генрих с
раздражением.
– Да
я-то тут при чем?! –
наконец удалось ему произнести. Это усилие вызвало
приступ тяжелого кашля.
Грудь отчаянно болела, Генрих метался
по кровати, пытаясь унять бесконечные спазмы, и мучительно сожалел,
что вступил в перепалку с ля Молем. Наконец он открыл
глаза и увидел перед собой освещенное пламенем свечи
усталое лицо д'Арманьяка. За окном блестела луна,
стояла глубокая ночь.
Камердинер обтер ему лоб
мокрой тряпицей и протянул стакан с теплым
молоком.
– Тише, тише, сир. Выпейте, сейчас
станет легче. Ну и напугали же вы меня, – сказал он, не
скрывая облегчения, – трое суток были в бреду.
***
Как всегда, после
тяжелейших приступов своей загадочной болезни, Генрих быстро
шел на поправку. На следующий день у него дежурил
Агриппа.
– Почему ты здесь? – спросил
Генрих.
– Не мог же я
уехать, пока вы были больны, – пожал плечами тот.
– Эмиссары герцога Оранского, говорят, через
месяц будут в Лувре на очередных переговорах с испанцами. Тогда и
уеду вместе с ними.
«Ну и черт с тобой. Попутного ветра, – думал Генрих. – Господин
д'Обинье теперь частное лицо, свободный человек, что ему делать в
свите короля Наваррского? Словно барышня ей-богу: еду-не-еду,
любит-не-любит, плюнет-поцелует. Уж если собрался, так пусть
проваливает на все четыре стороны».
Генрих уже чуть было не высказал все это Агриппе в лицо, но в
последний момент прикусил язык. Генрих понимал, что друг прав. В
действительности, он был несказанно рад этой отсрочке. И не
сомневался, что Агриппа рад тоже.
Сноски: