— Шёл бы ты отсюда, Костыль, подобру-поздорову, — охолонил его
твердым голосом Кржижановский.
— Опа! Ты че, комбриг, белены объелся, в натуре? Совсем страх
потерял?
Повернув голову, вижу, как Феликс Осипович выпрямляется,
оказавшись на голову выше настырного уголовника, чьи двое
подельников разом напрягаются. Но вижу, что и вокруг комбрига
начинает кучковаться народ с лицами, наполненными решимостью. Ага,
а Костыль, оказывается, струхнул, глазки-то забегали.
— Ты что же думаешь, мы тут так и будем терпеть твои выходки? —
грозно вопрошает комбриг. — Не сумеем дать достойный
отпор?
— Ладно-ладно, не кипешуй, комбриг, — стушевался Костыль. —
Никто твоего кента трогать не собирается, это мы так,
шуткуем.
И в сопровождении двух «быков» двинулся в «блатной угол». Фух,
отлегло! Воспользовавшись моей беспомощностью, и впрямь могли
сотворить со мной какое-нибудь безобразие. Понятно, грыз бы глотки
врагов зубами, но так или иначе – сила сейчас на их стороне. И если
бы не Кржижановский… Обязан я ему теперь, сильно обязан.
— Спасибо, товарищ комбриг, — выдавил я из себя.
— Да не за что, это вам спасибо, товарищ инструктор, что подняли
ил со дна нашего болота, показали им вчера, где раки зимуют. А то,
видишь ли, установили тут свои порядки… Я смотрю, вам сегодня
крепко досталось.
— Да уж, так меня ещё не били. Ребра, гады, поломали, почки
тоже, похоже, отбили.
То, что почки отбитые, я убедился во время посещения параши,
куда кое-как, не без помощи добрых людей, все-таки добрался.
Правда, нужду справлял за занавеской один. Без особой радости
наблюдая за красноватой струей, с тоской думал, что же меня ещё
ждет в будущем. И, похоже, ничего хорошего. Если уже после двух
дней допросов такое со мной сотворили, то дальше будет только хуже.
Даже если и до смерти забьют – закопают где-нибудь на окраине
Москвы в братской могиле – даже креста не поставят. Ох ты ж Боже ты
мой! За что меня так угораздило-то?!
Между тем баландёр принес обед: баланду с куском хлеба на брата,
овсяную кашу с куском настолько просоленной селедки, что жгло рот,
и по стакану светлого чая. Кусок сахара выдавали отдельно, и многие
предпочли припрятать его до лучших времен. А я кроить не стал, тут
же опустил в ещё горячую воду. Не так же грызть, как некоторые.
Чудо, что не сломали челюсть, удары у того же Фриновского весьма
чувствительные. Хотя самым твердым из пайка помимо сахара был
кисловатый хлеб, но при желании и его можно было размочить до
состояния тюри.