— Куприянов!
Лицо нашего сокамерника тут же посерело, но он, покачнувшись,
всё же нашёл в себе силы сделать шаг вперед.
— Руки за спину, на выход.
Несчастный Куприянов обвел взглядом камеру, словно пытаясь
запомнить наши лица и, обреченно опустив голову, двинулся к выходу.
Уже в дверном проеме он обернулся и, прежде чем ему рукояткой
револьвера промеж лопаток придали ускорение, крикнул:
— Прощайте, братцы!
Дверь захлопнулась, вновь провернулся ключ, и камера опять
погрузилась в гнетущее молчание.
— Сидим тут, ждем, пока нас по одному не отправят на
бойню!
Огромный, под метр девяносто и широкоплечий капитан Кравченко,
на которого с опаской поглядывали даже уголовники, в сердцах двинул
кулаком по стойке шконки, так что та покачнулась, а за ней и
соседние. Кравченко в камере находился почти неделю. По
национальности украинец, служил на западной границе, полгода назад
перевели в Москву. Не успел семью в столицу перевезти и обжиться –
как последовал арест. По мнению капитана, он стал жертвой чьего-то
навета. Ему инкриминировали связь с польской разведкой. То есть
ситуация, близкая к моей, шпионажем здесь тоже
попахивало.
— Ну а что вы предлагаете? — поинтересовался Коган. — Устроить
бунт? Тогда нас точно всех перестреляют.
— Да уж лучше так, чем подставлять им свой затылок. За свою
жизнь я дорого возьму.
Я был согласен с Кравченко, уж лучше погибнуть в бою, чем быть
безропотной овцой на заклании. Другое дело, что бунт и впрямь ничем
хорошим не закончится. Расстреляют всех прямо в камере, а так хоть
у кого-то есть шанс уцелеть, пусть даже отсрочить свою гибель в
лагерях. Но, опять же, если подумать, восстание может погнать
волну, стать примером для других. И тогда наверху задумаются: может
быть, они делают что-то не то, загребая в тюрьмы и правых и
виноватых?
А на следующий день, сразу после ужина, за мной снова пришли. На
этот раз я успел на всякий случай попрощаться с товарищами, после
чего меня снова упаковали в наручники и повели совсем не в ту
комнату, где мне выносили приговор, и не в подвал Пугачевской
башни. Меня вывели во внутренний двор, где я успел глотнуть свежего
воздуха начала сентября, ещё хранившего тепло лета, прежде чем
оказаться втиснутым на заднее сиденье «воронка». По бокам сидели
двое молчаливых конвоиров, принявших меня словно эстафетную палочку
у надзирателей Бутырки, а впереди по традиции место занял не кто
иной, как Шляхман.