– Повторяю, вас обвиняют в преднамеренном нанесении тяжких
телесных повреждений, повлекших за собой увечье, – сказал адвокат,
прищуренные глаза его холодно сверкнули. – Как следует из
следственных материалов дела, сегодня, двадцать второго мая две
тысячи девяносто восьмого года, в час десять ночи по гринвичскому
времени, вы нанесли тяжелые повреждения гражданину по имени Алекс
Ниш. Он впал в кому по пути в больницу, да так из нее до сих пор и
не вышел. В качестве орудия нападения использовалась ножка от
стола, которую вы собственноручно и отломали.
– Йаааа?
– Да, вы, – Мак-Нил кивнул и наклонился к Вильяму. Голос его
стал тише. – Вы что, совсем ничего не помните?
– Нет, – Вильям истово замотал головой. – Клянусь четверкой, мы
просто сидели и выпивали, а потом, потом...
Он стыдливо умолк.
– Понятно, – адвокат дернул себя за ухо, – что же, закон
обязывает меня защищать вас, но если честно, я вижу мало шансов
что-либо изменить. Если только удастся доказать, что нападение
совершено в состоянии аффекта?
Вильям всхлипнул, открыл рот, но так и не придумал, что сказать.
Никак не удавалось поверить, что подобное случилось именно с ним.
Он всегда честно платил налоги, не нарушал закон, не грешил... ну,
разве что по мелочи...
Хотелось во весь голос заорать – за что!? За что!?
– Согласно закону об ускоренном судопроизводстве, по которому
будет рассмотрено дело, на все про все у нас есть неделя, – вышел
из минутной задумчивости Мак-Нил. – Так что давайте работать. Итак,
вы – Вильям Снарк, две тысячи семьдесят пятого года рождения, ранее
не судимый? Так?
– Ага, – безнадежно согласился Вильям.
– Наркотики? Проблемы с психикой? Внебрачные дети?
Разговор обещал быть долгим.
– Да ты не трясись, парень. Чего бояться, ежкин кот? –
бритоголовый Руфус расхаживал по камере голым по пояс, и по
многочисленным наколкам, испятнавшим мускулистый торс, знающий
человек мог рассказать все о его богатой преступной судьбе. – Ну,
впарят тебе срок за убийство. Ну, влетишь годков на двадцать. И
что? С такой статьей, как у тебя, станешь на зоне уважаемым
человеком. Падлой буду, ежкин кот!
Вильям только вздохнул. Он знал, что Руфус провел в заключении
двадцать пять из тридцати восьми лет жизни, и что душная конура с
зарешеченным окном и запертой дверью была для него родным
домом.