Он выпрямился, стиснув эфес в ладони, и
заговорил, стараясь, чтобы голос не дрожал:
— Читать чужую переписку — это подлость, отец.
Такая же подлость, как захватить чужую землю.
— Что-о-о? — Николае вновь приподнялся в
кресле. — Да как ты с отцом разговариваешь?! Мой сын за моей спиной
снюхался с врагом, а я не должен это читать?! Смотри, какая цаца, в
ножки прикажешь кланяться за твое предательство?!
— С каких пор Тудор тебе врагом стал? Это ты
его в Вену услал и не помог, когда его через это турки
ограбили!
— Ты что несешь, мерзавец?!
— Мне стыдно за тебя, — твердо сказал Штефан,
уже ни о чем не заботясь. Он вдруг отчетливо понял, как следует
поступить. — Я поеду к Тудору и попрошу прощения. Не хочу, чтобы он
считал всех нас неблагодарными мерзавцами.
Николае вскочил на ноги и швырнул в него
чубук.
— Посмей только, и можешь не возвращаться!
Трубка пролетела над самым плечом, но выдержки
достало не уклониться.
— Посмею. Если ты забыл, кто деду помогал, кто
свои дела ради наших забывал... — голос все-таки сорвался, но
Штефан сглотнул и договорил: — То я никогда не забуду, кто мою маму
хоронил!..
— Ах, ма-а-му! — Николае вдруг схватился за
сердце и оперся на кресло, тяжко дыша. — Ах ты, гаденыш, вот чем
попрекаешь! В самом деле, кому бы сучку хоронить, как не кобелю,
который к ней таскался!
— Ч-что?.. — язык застрял в глотке, и рука
потянулась нашарить рукоятку за поясом, и жаль стало оставленных
пистолетов — он бы выстрелил, не раздумывая! — Не смей... Не смей
про маму... так...
— Не сметь?! — рявкнул отец. — Мерзавец
неблагодарный! Весь в свою потаскуху-мамашу! Мало, что с
приказчиком путалась, так совести не хватило даже в подоле не
принести! Мой сын бы никогда...
— Да хорошо бы не твой! — заорал Штефан, в
бессильной ярости сжимая эфес. — Я бы хоть убить тебя мог за
маму!
— Вон из моего дома! — хлесткий удар обжег
лицо, во рту стало враз солоно. И сквозь звон от пощечины едва
донеслось последнее, презрительное и едкое: — Выблядок
Тудоровский!
Штефан развернулся и выскочил в коридор, почти
ничего не видя сквозь застящую глаза багровую муть и слезы. Едва не
сшиб с ног старого Петру, который хотел заступить ему дорогу у
самых дверей, налетел так, что старик охнул и шарахнулся, и Штефан
пробежал дальше. А в спину ему неслись истошные вопли: «Не держать!
Убирайся! Проклинаю!»