Он добрался до комнаты, захлопнул дверь и
сполз по ней на пол. Все происходящее казалось каким-то кошмарным
сном. Не то что осмыслить, толком осознать случившееся не
получалось. Перед глазами все стояло перекошенное лицо отца, а в
ушах слышались его крики.
За что? Как он мог так — про маму?
Сколько он просидел, Штефан не смог бы сказать
даже под дулом пистолета. Когда из разбитой губы перестала идти
кровь, он почувствовал, что неподвижность и тишина стали
невыносимы, и все-таки поднялся. Ноги подкашивались: едва доплелся
до стола. Графинчик с водой приятно охолодил ладонь, и захотелось
швырнуть его в стену, чтобы кошмар закончился.
Штефан с трудом пересилил себя и поднял
графин. Первый глоток сделал с трудом, но тотчас начал жадно
глотать, захлебываясь, проливая половину. Холодные струйки побежали
по подбородку, затекая за воротник. Он с трудом оторвался от
горлышка, плеснул воды на ладонь и вытер лицо. Стало чуть легче. Он
наклонил голову и вывернул весь графин себе на затылок. За шиворот
хлынуло мокрым холодом, на полу растеклась лужа, но в голове
немного прояснилось.
Штефан отставил пустой графин. В углу валялись
брошенные в день приезда седельные сумки. Так толком и не
разобранные. Основную часть вещей он отправил из Вены почтовой
каретой, а сам добирался верхом.
— Боер... — послышался от двери голос
Петру.
Штефан даже не вздрогнул, хотя за своими
мыслями и не слышал, как кто-то вошел в комнату. Он покосился через
плечо, перехватил жалостливый взгляд и тихо попросил:
— Петру... Вели, чтобы моего гнедого
заседлали.
Тот по-стариковски всплеснул руками.
— Да как же это, боер? Куда ты?
При старике почему-то стало легче. Штефан
почти весело швырнул на стол раскрытую сумку, сгреб в тряпку
разбросанный комплект для чистки оружия. Следом отправился мешочек
с пулями. За пистолет он взялся и вовсе твердой рукой.
— Ты же сам слышал, как... господин Николае, —
назвать этого человека сейчас отцом язык не повернулся, — велел мне
убираться.
Петру ахнул, шагнул к нему, ухватился за
сумку.
— Да что ты, боер, Господи помилуй! Или ты его
нрава не знаешь?
Штефан молча протянул руку, но старик умоляюще
отступил, не давая сумки.
— Голубчик мой! Боер Штефанел! Да помилуй,
родной, что ж ты все за чистую монету-то?.. — он пятился назад, и
Штефан шел за ним, чувствуя себя полным недоумком. — Да попей
водички, сам охолони, он ведь к утру отойдет! Ты только не перечь
ему, родной, Христом-богом прошу, не перечь снова! Повинись лучше,
прощения попроси! Все и наладится!