Штефан сделал два шага и опустился на пол,
привалившись спиной к кровати. Ноги не держали. Мгновение назад
казалось, что хуже быть уже не может, но сейчас рухнуло даже то
немногое, что оставалось, во что он еще верил...
И что теперь? Куда?
Мыслей не было. Но и оставаться в этом доме,
кланяться и извиняться перед Николае тоже казалось немыслимым.
— Петру, попроси заседлать гнедого, — снова
повторил он. Прочь отсюда. Все равно куда. Только подальше!
— Уже вечерню отзвонили, — тихо заметил Петру.
— Куда же ты поедешь, боер?
Штефан молчал. Старик вздохнул, перетряхнул
сумку. Начал сворачивать сменное платье, аккуратно перепаковал
оружейную масленку и тряпки, чтобы ничего не испачкать. «Значит,
уеду, — тупо промелькнуло в голове. — Поскорее бы...»
Петру надавил ладонью на округлившуюся сумку,
другой рукой затянул ремешок. Штефан оперся локтем о кровать и
утвердился на ногах.
— Спасибо, — выговорил с трудом.
— Не за что, боер, — хмуро ответил старик. —
Если господин или боярыня спросят, скажу, что ты голову остудить
поехал. Но он не спросит — сердце у него прихватило, как есть два
дня пролежит, а она подле него занята будет. Езжай с богом.
Глядишь, по дороге и одумаешься, — он сердито сунул сумку подмышку,
бросил на стол несколько снаряженных патронов. — Пистоли заряди,
пока я коня велю оседлать.
Штефан растерянно проводил его взглядом,
чувствуя тень вялого любопытства. С чего бы вдруг Петру затеял его
покрывать?.. Но совет показался разумным, и он успел загнать по
пуле в оба ствола и засунуть пистолеты за пояс, а заодно и
пригладить волосы гребнем, пока старый слуга вернулся.
— Пошли, что ли, боер, — неприветливо окликнул
тот. — Коня я тебе сам заседлал, пока конюхов нет. Как есть, твой
бес коновязь обломает!
Когда Штефан уже сидел верхом, старик, опуская
покрышку седла и перетягивая путлище(*) стремени, чтобы убрать
пряжку, вдруг поднял глаза и негромко и веско сказал:
— Через горы ночью даже не думай. Там такой
спуск с тропы, что гроб верный! По дороге к утру будешь.
— Спуск — где? — изумился Штефан.
Петру усмехнулся, будто услышал речи
несмышленыша.
— Да с тропы на Клошани, у поворота. Тудорова
денщика лошадь там как-то шею свернула, и самого изломало, только к
вечеру к тракту-то и выполз, проезжие подобрали. И Тудор сам дважды
по ночи кувыркался, даром, что кобыла у него кровная гуцулка(*)
была! Да кому суждено быть повешенным, тот уж не утонет... Ступай,
боер, с богом!