— Что ты сказал?
Штефан так и продолжал хватать его за руки, уж
не поймешь, то ли держал, то ли вцепился, чтобы не рухнуть, но
загораживал собой выход и говорил безостановочно. Голос у него был
прозрачный и дрожал, похоже, от слез, но слова он выплевывал
решительно и торопливо:
— Не надо! Мало он тебе крови попортил?! Не
связывайся! Я сам уеду, только скажи! Только ты не езди... Тебе с
ним говорить нельзя, он... — Штефан осекся, замотал головой. — Он
говорил... это такое... такая грязь... противно. А убивать его тебе
нельзя, я лучше сам уеду.
Слуджер, кажется, действительно растерялся — в
первый раз на памяти Симеона. И взгляд уже не прежний, пугающий, и
сказать что-то пытался не раз, вот только слов не мог найти, а
Штефан все говорил и говорил, все больше распаляясь.
— Я бы его сам за маму убил, сволочь,
но...
Тудор наконец высвободил руки. И осторожно,
почти ласково потянулся к лицу Штефана.
— Малыш. Что ж ты сразу не приехал?
— Я...
Подсолнух вдруг схватился за воротник и
покачнулся. Тудор попытался его поддержать — шарахнулся в сторону.
Замер, все еще шатаясь, с трудом стоя на ногах, но голову вскинул
упрямо. Похоже, даже вытянулся, как перед Симеоном давеча, когда
сознавался, что подбил Гицэ по горам завывать.
— А зачем? Мамы нет давно, царствие небесное,
а со мной нянчиться уже не надо! Не дите — от бед за чужую спину
прятаться, сам справлюсь! Перед Николае извиняться, отцом его звать
не стану — противно, — он поперхнулся, качнулся снова, но ухватился
за косяк, чтобы не упасть, и договорил сдавленно, придушенным
голосом: — Только это еще не значит, что я с тебя стану что-то
требовать... навязываться. Я уеду.
— Так, хватит! — Тудор шагнул вперед и сгреб
Подсолнуха в охапку, отрывая от несчастного косяка. — Уедет он! Ляг
живо, несешь тут околесицу!
Штефан сдавленно пискнул и уткнулся слуджеру в
грудь, прямо на глазах Симеона превращаясь из взрослого парня,
лихого вояки и сквернослова, в испуганного и усталого мальчишку,
что примчался со своей бедой в родные объятия.
— Я писал, — всхлипывал он, цепляясь за рукава
и отвороты кафтана. — Я часто писал, а ты не ответил ни разу... Я
думал... Я домой писал... Я же не знал, думал, передадут, а
Николае... Он письма — в печку...
Тудор его, кажется, не слушал. Гладил по
встрепанным светлым волосам и тихонько уговаривал: