Так любой поход на футбол вместе со Стасом становился своего рода «игрой в игре», которой мы весьма дорожили. Особенно серьёзно к этому относился Стас, гораздо более ярый болельщик, чем я. Он всегда удивлялся, как можно радоваться за соперников, когда свои проиграли, а я не находил в этом ничего особенного. В конце концов, если бы футбол не мог перешагнуть за рамки игры с «нулевой суммой» и приносил бы удовлетворение только одной стороне за счёт расстройства другой, то о какой объединяющей силе спорта можно было бы говорить? А ведь он и вправду сплачивал и возвышал, как искусство, в своих лучших проявлениях.
Стас только хмуро кивал, когда я начинал развивать эту идею, но по его вялому бурчанью я видел, что она ему не близка. Насколько я успел изучить его позицию, футбольное поле было для него самой зримой и наглядной ареной жизненной борьбы, а в жизни никакое поражение принципиально не допускалось. И, поскольку «Спартак» при нас пока не проигрывал и мы стремились продолжить эту серию, получалось так, что мне приходилось невольно соглашаться с логикой Стаса, смотреть на игру его жадными до побед глазами. Однако при каждой неудаче команды, даже не видя Стаса, я чувствовал по его редким, но страстным сообщениям, как сильно он страдает, и вместе жалел его и внутренне торжествовал, ведь мне в такие моменты было не так уж больно. Тем самым, правда, я сам же опровергал свой в меру отстранённый подход к болению и получал какое-то скрытое удовольствие от переживаний друга, о чём я ему, конечно, никогда не говорил. Во всей этой мешанине было непросто разобраться, и наша дружеская игра, получившая несколько уровней прочтения, из года в год продолжала крутить своё колесо.
«И всё-таки хорошо, – подумал я, сворачивая на Староневский, – что её не будет с нами на стадионе». По законам жанра мы должны пойти на матч со Стасом вдвоём, и только вдвоём, иначе можно спугнуть фарт, который точно пригодится команде в матче с сильным соперником, да ещё на его территории. Одним словом, я даже не хотел представлять себе красновато-обветренное, всегда немного возбуждённое лицо Стаса, если бы он незадолго до игры встретил меня на Крестовском вместе с Вероникой.
«Воздержание, дружище, воздержание во всём, – и чтобы никаких женщин за сутки до матча!» – любил говаривать Стас, дотошно напоминая мне катехизис нашего ритуала. Думаю, что по части женщин Стас убеждал в этих случаях себя самого, хотя о его личной жизни я не знал почти ничего, кроме, пожалуй, того косвенного факта, что он чуть ли не каждые полгода сдавал какие-то особые анализы «во избежание ненужных мужских недоразумений», как он сам однажды проговорился. Как-то раз я встретил Стаса в театре в компании эффектной пышнотелой брюнетки, лицо которой было трудно разобрать из-за яркого, густого, просто-таки непроходимого макияжа. После расставания с ней годом позже Стас с грустной иронией признался мне, что это была девица «с развитыми формами правления», и общий вектор интереса моего друга к женскому полу стал более-менее ясен.