Увидеть мне ее не довелось, как и услышать. Нас разделяли более десятка метров, но, благо в глашатаях недостатка не было, ее слова дошли до всех прилавков абсолютно всех отделов. Из них следовало, что три дня тому назад и она не отставала от нас и с тем же пылом витала в облаках на полке у кассы, пока в одну из смен не приглянулась молодой кассирше, из нагрудного кармана которой она тогда и глаголила. Жвачка поведала о переполнявшей ее любви к людям, о желании стать полезной, дарить им свежее дыхание и белоснежную улыбку, как того обещала реклама. Но все ее надежды лопнули, даже как следует не надувшись, – мир за дверями супермаркета оказался отличным…
Она рассказала об огромных мусорных контейнерах, наполненных как мертвыми, так и уцелевшими, и о вокруг и далеко от них разбросанных использованных упаковках, на которые бесцеремонно наступает человек, а животные копошатся и вгрызаются зубами. Они были мертвы, но никому не было до них дела. И тут даже не знаешь, что лучше: представлять из себя карикатуру на истерзанную смерть или томиться неизвестно сколько в ожидании более гуманных счетов с жизнью.
Весть о том, что смерть для емкости наступает вместе с потерей ее целостности, стала для нас облегчением и в некотором роде открытием. Ведь мы-то полагали (и многие, кто так думали, старались держать эту мысль при себе и не решались озвучить вслух, чтобы не испортить царившую вокруг негу), что погибель прямо зависима от обилия в нас жидких и сыпучих тел. Но теперь выясняется, что жизни без содержимого быть? Что циркулируемые безумцами (по-другому их и не называли) слухи правдивы? И даже потеряв себя изнутри, всецело отдавшись человеку, это не станет концом всему?
Все так, выдавил через силу челюстной тренажер. И зал возликовал. Но ненадолго. Ибо интонация, с какой то было произнесено, заставила нас насторожиться и умерить степень торжества. А причиной тому послужило чувство страха, источаемое ею. Да-да. Упаковка Для Жвачки боялась. Она лицезрела две крайности, что нас ожидают, во всей их грязной обыденности, – и ни одна не могла ее устроить. Собственно, как и меня; да и много кого.
Согласно тому, какую степень достоверности наделяли сказанному, вопросы приобретали различную направленность: доверчивую – касаемо того, сколько же еще жвачек в ней осталось, и подозрительную – относительно того, как объясняется тот факт, что она еще жива, если ее открыли? Может, все это обман и в действительности она нисколечко даже ни мята? И допуская обратное, разве деликатность проделанного не ставит под сомнение положение о неблагодарности людской?