– Ты только недолго там, – просила жена, собирая ему чемодан. – Сделаешь все – и назад. Хоть бы продать ее удалось, а то зря к черту на кулички поехал…
– Да кому она сдалась, каморка эта? – Павел раздраженно хмурился. – Еще лет десять, и поселок вымрет к чертям, все в города перебираются. Съезжу просто попрощаться, может, какие-то вещи свои детские найду. Привезу мелким, тебе покажу. Ностальгия, знаешь…
В небольшом доме барачного типа было всего несколько квартир, и обитали в них преимущественно одинокие старики. Баба Соня пережила всех своих соседей – шустрая, энергичная, сухонькая старушка, которая, казалось, всегда горела каким-то внутренним огнем, и где-то в глубине души Павел надеялся, что бабушка останется такой навсегда. Эту глупую, слегка наивную надежду он лелеял втайне от всех, даже от собственных детей, но в какой-то момент она ожидаемо разбилась об реальность бабушкиной кончины. Дожила баба Соня до девяноста четырех лет, ушла в трезвом уме и здравии, а квартиру на Каменном Переборе завещала единственному внуку.
Свои последние годы бабуля провела с правнуками – родственники перевезли ее поближе к себе, в большой город. Долго уговаривали: и медицина здесь лучше, и родня ближе, и жить интереснее, чем в глуши. Согласилась баба Соня и покинула старый дом в Каменном Переборе в надежде однажды вернуться. Не вернулась. Вместо нее обшарпанный, выкрашенный грязно-желтой краской порог спустя годы переступил Павел Анатольевич. Была у него не только смешная детская мечта о бабушкином бессмертии, но и страх, в котором он не признался бы ни одной живой душе – что на самом деле от мимолетной мысли о возвращении в этот дом его передергивало, а по позвоночнику пробегал противный колючий холод.
Когда Павел был маленьким и жил с бабушкой в старом доме на сваях, больше всего он любил слушать. Слушать, как потрескивает мерзлый наст за окном, как постанывают половицы, осыпается с мягким шорохом ветхая штукатурка, скрипят пружины продавленной кровати, на которой баба Соня переворачивалась с боку на бок. Был уверен: если перестать слушать, начнет казаться, что на планете умерли все, кроме него. Что мир вымерз насквозь, и в нем воцарились вечная темень, вьюга и ледяное крошево. Но однажды в уютное бормотание дома ворвалось нечто чужое, нечеловеческое, и вместе с ночью к Пашке стал приходить холодный, как северная пурга, сковывающий страх. Звуки дома никогда прежде не пугали его – они были знакомыми до последнего мышиного писка, говорили на родном языке. Но то, что пришло позднее, было иным, нарушило хрупкое равновесие – Пашка больше не чувствовал безопасности. Привычные шумы смешивались с чуждыми, а в каждой поскрипывающей половице он слышал едва заметный, сводящий с ума шепот.