Пафнутий кинулся к лошадям, бормоча:
– Так мы, барин, как Александр Львович велели…
– А-а…батюшка расстарался.… Поводи их, Пафнутий, а ты, Пронька, хоть наливки, что ли спроворь.
– Счас, ваша светлость, – залебезил Прохор, довольный, что страшного буйства, должно быть, не будет. – Счас и наливочки, и баньку.
– Зол на меня графушка, ох, зол… – Бешкеков опустился на траву, поводя тяжелой копной белоснежных, как будто седых волос из стороны в сторону. – В ссылку отправил. Как каторжника. А как же «не судите, да не судимы будете»?
Крупные слезы заструились по его щекам, оставляя грязные дорожки на запыленном лице.
– Срам, Бешкеков, срам! На кого похож? Грязный, псиной воняешь… одно слово – сволочь!
Он замолчал, впадая в оцепенение.
– Плохо дело, – зашептал скороговоркой Прошка. – Пафнутий, топи баню. Чую, беда будет.
Слуги бегали, как оглашенные мимо поникшей фигуры барина.
– Григорий Бешкеков – сволочь?! – взревел вдруг граф раненным медведем.
– Пафнутий, чтоб разом баня была, хоть сам в топку лезь, – бросил Пронька, подскакивая к хозяину. – Григорий Александрович, наливочки и закусить. – Он обхватил могучий торс барина, помогая подняться.
– Можжевеловой?
– Можжевеловой и смородинной, и вишневой…
После баньки, трескучей легким сосновым духом, граф оттаял. Сидел, завернувшись в холстяное рядно, и пробовал манефины наливочки вполне мирно. И даже скудную трапезу, собранную Прошкой наскоро, принял с философским спокойствием, поинтересовавшись неспешно:
– Ты что же, собачий сын, так теперь и будешь меня солониной и кислой капустой подчивать?
– Завтра Манефа приедет, барин, потерпите.
Григорий поскучнел лицом и огляделся, втягивая шумно ноздрями воздух.
– Плесенью пахнет, могилой…
– Да полно, Григорий Александрович, завтра все чертополохом обкурим, уберем, помоем. Пафнутий счас за вашу постель взялся, так что спать будете – кум королю! – сладко-о.
– Эх, Прошка, – перебил граф сладкоречивого холопа, – тоска! Тащи сюда Пафнутия и карты. Играть будем.
Прохор бабочкой скакнул в спальню графа и, толкнув толстую спину кучера, согнувшуюся под тяжестью перины, которую тот собирался волочить во двор, сказал печально:
– Пошли, играть будем…
– Ох, Господи, твоя воля…