«Мама», – отозвалось моё сердце. Меня накрыло такой волной, что стало больно дышать. Я называла Мию тётушкой лишь потому, что все вокруг знали, жизнь мне подарила другая женщина, но Мия была мне настоящей матерью, лучшей из матерей. Я почувствовала её руку на лбу, её тепло. Вспомнила, как она пыталась защитить меня, закрывая собой, поняла, что отец толкнул меня у стойки специально – он хотел меня спрятать! Они все знали и никогда не говорили, что я – другая. Но никогда я не чувствовала себя чужой.
Как же это страшно умирать. Страшно оставлять тех, кого так сильно любишь. Свою семью.
– Нет, ну это просто немыслимо! – возмутился ловец, с трудом сдерживая нервный смех. – Мне кто-нибудь объяснит, зачем вы вырастили виверну, как родную дочь?
Я лежала на стойке, скорее догадываясь об этом по каким-то едва уловимым подсказкам (как падал приглушенный свет, где стояли родные, как они касались меня), чем зная точно. Сознание блуждало, то покидая моё тело, то возвращаясь. Не было сил даже открыть глаза. Но через закрытые веки я видела силуэты людей, неясными тенями они все были здесь – моя семья и человек, принёсший смерть. Никого другого я не ощущала рядом, должно быть посетителей давно разогнали.
Голос отца дрожал. Чтобы скрыть это, он прочистил горло:
– Однажды это должно было произойти. Только кто мог знать, что вы найдёте нас в этой глуши и что это случится так скоро. Я расскажу всё. Пусть это будет моя исповедь. Я ничего не скрою. Многоликий мне судья…
– Меня вырастила Агнес. Моя родная бабка. Лаской не баловала. Чтобы держать в узде, могла и огреть чем-нибудь, а-то и приказать высечь Эдвилу – единственному своему слуге. Должно быть оттого и я не прикипел. Уважать – уважал. Видел в зеркале и в манерах общие черты, подарки дарил на праздники – из дерева вырезал кораблики – от души. И она бережно хранила их. Стояли на видном месте, возле старинных картин и ваз из Заморья.
Говорить про родителей было непринято. Что о них говорить? Обоих похоронили. На кладбище я место знал, Агнес ходила к ним по выходным. Стояла на коленях, прижимая к глазам платок, потом запиралась в комнате, было слышно, как она вздыхает. Иногда просила бокал с вином покрепче. Если попадался ей на глаза, могла схватить, прижать к себе и долго держала. До сих пор помню запах её платьев. Она шептала: «Как ты похож на отца!». Не знаю, что лучше – когда она так прижимала меня к себе, что я боялся задохнуться и вскоре начинал вырываться, либо когда Агнес была не в духе и могла наорать, мол: «Что ты таскаешься без дела, как призрак?! Нечем занять себя – на кухню иди, хоть какой-то от тебя прок!».