– Овраг разделяет ханский город и русский Городец-Мещерский, – послышался вдруг за спиной знакомый голос, и Юшко, повернувшись, замер: перед ним, чуть приподняв красивую, гордо поставленную голову, стоял не вчерашний благодушный воевода, а хан – величественный и строгий.
Саин-Булат одет был в просторные, украшенные шитьём штаны, доходящие до колен, белую рубашку из тонкой ткани с длинными объёмистыми рукавами и поверх неё шёлковый кафтан, подвязанный широким поясом. На ногах – башмаки из чрезвычайно мягкого жёлтого сафьяна, а на голове – из дорогой ткани шапочка. На поясе у него висел изогнутый нож-ятаган с драгоценными каменьями на рукояти.
– Неужто, Аким, не узнаёшь меня совершенно? – с прежней теплотой спросил Саин-Булат.
И от этого тона спало у Юшко душевное напряжение.
– Да какой я, ваше ханское величество, Аким? – сконфуженно махнул он рукой. – Это богатого да знатного по имени-отечеству чествуют, а простого по прозвищу кличут. Прошу, зови меня, как прежде, – Юшко… – И, не зная, что больше сказать, верный слуга низко поклонился своему господину.
Из Кремля, Кремля крепка города,
От дворца, дворца государева,
Что до самой ли Красной площади
Пролегала тут широкая дороженька,
Что по той ли по широкой по дороженьке
Как ведут казнить тут добра молодца,
Добра молодца, большого боярина,
Что большого боярина, атамана стрелецкого,
За измену против царского величества.
Столовая палата то и дело оглашалась хохотом царя. Пока расторопные стольники наставляли яства, Иоанн, развалившись в кресле, наслаждался вином в окружении верных опричников. У его ног с дудками, литаврами и барабанами прыгали, кривлялись и кувыркались шуты, а один из них, в колпаке с ослиными ушами и серебряными бубенцами, из кожи вон лез, чтобы угодить владыке.
– Поди ж ты – рожа что котельное дно! – тыча пальцем в чумазое лицо скомороха, довольно проворчал государь и от души употчевал глумотворца пинком: – Презренное бесовское отродье!
Гул весёлых голосов, гиканье и свист наполнили Палату, издёвки и непристойности посыпались на горемыку-шута:
– Эй, Гвоздь[43], жертва идольска, ад стонет, рыдает по тебе!
– И в аду люди живут! Попривыкнешь, так и ничего!
Иоанн, зловеще усмехаясь, обводил взглядом охмелевших опричников, здоровенных, отчаянных детин, по обличью похожих на разбойников, и сердце его утешалось.