Дни листьями осыпались на землю, чернея и увядая. Обнажённые деревья скрюченными пальцами веток отчаянно царапали серое небо. Гилберт впервые увидел осень и почувствовал холод. В тропическом климате его родины не было ни ледяных ветров, ни пробирающих до костей промозглых ночей. Всё это стало в новинку, и си́рин был не рад этому открытию. Он не мог заснуть из-за озноба и до рассвета дрожал в углу клетки, сжавшись в комок. Однажды Джеймс заметил, в каком жалком состоянии находится его питомец, и добыл ему старый полушубок. Гилберт судорожно закутался в эту поношенную тряпицу. Мех на ней местами вылез и был поеден молью, но всё же согревал и не давал ветру пронизывать ледяными иглами худое тело си́рина. Вероятно, именно в эти унылые осенние дни в сердце Гилберта вошла безысходность. Надменно и властно она топтала каблуками надежду, разрывала острыми когтями призрак свободы, упивалась тёплой кровью умирающего счастливого будущего. Всё, ради чего стоило жить, бледнело, становилось хрупким и рассыпалось от слабого дыхания си́рина, вырывавшегося клубами пара на остывающий воздух. Вскоре похолодало настолько сильно, что во время переезда в новый город решётки клетки стали закрывать деревянными ставнями. Внутри действительно стало теплее, но в то же время часы и дни в абсолютной темноте угнетали. Раньше си́рин мог видеть живописные пейзажи, леса, долины, небо, наряжавшееся каждый день в разный узор облаков. Теперь мрак поглотил Гилберта. Во время кормёжки одну из ставень снимали, чтобы можно было привязать его к решётке, но происходило это обычно поздно, после заката. Только свет факелов и костров освещал унылый быт. Гилберт не видел солнца уже несколько месяцев, пока другое событие не озарило его жизнь совершенно другим светом.
– Хочу сообщить тебе хорошую новость, сирена, – возвестил Джеймс, отправляя ему в рот сушеный ломоть яблока.
«Си́рин, – в очередной раз мысленно поправил Гилберт. – Сирены – это женщины, а си́рины – мужчины. Впрочем, откуда тебе это знать? Ты, по-видимому, разницы не видишь, если вообще встречал других сирен или си́ринов помимо меня».
– Я поговорил с Гриммером, и мы решили добавить ещё один номер выступления. Ты будешь летать на манеже перед публикой, – продолжил Джеймс.
Глаза си́рина загорелись энтузиазмом. Летать? Наконец-то у него будет шанс широко расправить крылья?! Как много времени прошло с его последнего полёта? Полгода? Год? Вечность! Может быть, теперь он сможет улететь отсюда? Джеймс улыбнулся, как будто прочитал его мысли, и, отправив очередной кусок яблока си́рину в рот, сказал: