– Не стоит беспокоиться, я Вас не задержу. Мой старинный друг, известный Вам предводитель местного дворянства князь Ржевский, перед очередным отъездом в Париж просил меня, если вдруг я Вас случайно встречу, передать поклон и поинтересоваться, не найдете ли Вы пару минут для него. Он человек прелюбопытный и очень благожелательный, с огромными связями. Вообще-то я давно обещал ему, но вот увидел Вас только сегодня. Что скажете? – наклонив седенькую головку, прищурясь и галантно отставив локоток, он замер, лаская Петра Алексеевича ненавязчивым взором.
С чего бы это? – Подумалось Петру Алексеевичу, но ноги оторвать было невозможно. Моторы ревели на всю катушку, и он выдавил из себя:
– Охотно, спасибо, но не знаю, когда и где мы могли бы…
– Пусть Вас это не беспокоит, Вы очень любезны, Петр Алексеевич, поверьте, мы очень, очень признательны Вам. Всего наилучшего, будьте, пожалуйста здоровы, храни Вас Господь!
И засеменил по дорожке вполоборота, кланяясь и улыбаясь, отведя локоток и ловко втыкая зонтик в землю и тут же его выхватывая, спасая от слишком вульгарного соприкосновения с низменной материей.
Еще один сюрприз ждал Петра Алексеевича на работе. Он вообще-то любил заходить, в одиночестве, в старую лабораторную, потом в отдел, посидеть за своим пыльным столом, почитать старые записи – как бы окунался в атмосферу молодости, жадной и удачной работы. Но сегодня его просто окликнул на улице ученый секретарь – единственный, наверное, человек, каждый день исправно отсиживающий на рабочем месте, находя себе важные дела и создавая ощущение обитаемости Института.
– Петр, срочно к шефу, он тебя везде ищет, я уже домой к тебе бегал. Что-то он задумал, такой озабоченный, в пиджаке явился, – в такую-то жару! – и сделал самые круглые глаза из всех, какие умел.
Шеф и впрямь сидел в пиджаке, помнившем лучшие времена, и сохранившем свой шарм, несмотря на некоторую архаическую фатоватость, с медальными дырками на левой груди, и по такому случаю старался не сутулиться. Его очень уважали, и прямо скажем, любили сотрудники отдела, да и всего института, у него было мировое имя в науке, но он ни за что не стал бы «крупным организатором» науки. Слишком добрый, до снисходительности, до всепрощения, он руководствовался максимой «а кому плохо оттого, что кому-то хорошо?». Там, где другие начальники дрессировали, выдерживали, испытывали, водили на поводке, заставляли трепетать и повиноваться, он просто ждал, что его должны понять, и понять правильно, и он ждал, а если не дожидался, просто терял интерес к человеку, нет, не к человеку, а к тому, чего он не делает. С сотрудником при этом он оставался в прекрасных отношениях, но все знали, каковы рамки таких отношений. И никаких репрессалий, никаких укоров, у каждого свое достоинство, и сводить его к дело-вым функциям шеф был не согласен. Встретились. Шеф пальнул колючим взглядом, выдержать который мог только старый сослуживец – залп был не боевой, а приветственный. Слишком спокойно поздоровался, слишком подробно интересовался как-дела, как-здоровье, как-вообще, слишком старательно прячет дрожь в руках. И вдруг выпаливает, как с трамплина: