Я не ответил.
Я не мог.
Гряда странных вопросов повторялась раз за разом. Я не знал, что отвечать. Были ли они настоящими? Или мне всё это просто снилось? А могло ли мне вообще что-то сниться?
Может, всё это лишь бред воспалённого мозга, который барахтался в боли, как рыба, выброшенная на берег. Раз за разом голос звучал в пустоте, повторяя вопросы, каждый из которых был ещё более безумным, ещё более выматывающим.
Теперь это стало рутиной. Допрос. Затем нечто куда хуже. Я не знал, что именно они делали со мной. Оперировали? Вскрывали заживо? Разбирали по кускам, заглядывая внутрь, словно пытались найти что-то спрятанное под кожей? Я не видел. Я только чувствовал боль. Глаза были плотно завязаны чем-то грязным, пахнущим потом и кровью. Я корчился, дёргался, но меня держали крепко, и каждый раз, когда в тело вонзался новый инструмент, я лишь глухо вскрикивал.
Было ощущение, что они что-то искали. Искали и не могли найти.
Каждый день – если это вообще можно было назвать днями – начинался одинаково. Горькая жидкость, выжигавшая горло. Допрос. Потом эта чёртова «операция». А затем снова тьма. Я проваливался в неё, мечтая лишь об одном – о сне.
Если это вообще можно было назвать сном.
Но не смотря на все что здесь творилось они оставляли мне эту скудную радость – радость забвения, короткого облегчения, ухода в беспамятство.
Боль была, но теперь она не выкручивала меня наизнанку, не рвала тело в лихорадочном бреду. Она просто существовала – фоном, безликим и неизбежным. Я привык. После бесконечного количества повторений я начал просыпаться раньше, чем меня поднимали сапогом или тащили за волосы на очередной допрос.
В одно из таких пробуждений я очнулся полностью – пришёл в себя, почти не ощущая боли. Остатки этой проклятой жидкости всё ещё действовали, и я смог спокойно рассмотреть своё окружение.
Хотя смотреть-то было особо не на что.
Моя камера – нет, не камера, дыра в камне – была не больше метра на полтора. Узкое замкнутое пространство, ровно настолько, чтобы вместить одного человека. Меня.
Массивная дверь отгораживала меня от остального мира, словно я мог куда-то сбежать в своём состоянии. Над головой, где-то далеко, чадил факел. Его коптящий, болезненно тусклый свет разгонял мрак, но не давал настоящего света – лишь намёк, слабую, издевательскую иллюзию. И всё же мои глаза привыкли к этому полумраку.