– Йоргос, ради бога, уведи его прочь, эту пакость! – крикнула она своему мужу. – Погляди-ка только! Что это такое?!
Что-то мокрое натекло мне в глаз, мешая видеть. Я склонился над ковром, обтер липкую грязь и, снова свободный, с лаем бросился на гадкого Христо.
Но тот, вместо того, чтобы вскочить, протянул руку и позвал меня.
– Ко мне, ко мне, спокойно, – тихо сказал он.
Госпожа Васиотаки теперь была вне себя от ярости.
– Грязь! – крикнула она. – Грязь на белом коврике! Вон, вон, Буян! Уберите его прочь!
– Не волнуйся, Марина, душечка! – доброжелательно сказал мой хозяин. – Пусть хоть разок твои ковры испачкаются, так, для разнообразия…
– Йоргос, что ты говоришь такое!.. Да где это видано?! Теперь у нас еще и собаки в гостиной будут?! Мицос, Христо, ты, Ева, что вы там сидите и хохочете, уберите его вон, выгоните эту пакость…
Я снова подбежал к Христо и встал у его ног, виляя хвостом, уши навострил – старался понять, о чем речь.
То, что моя хозяйка сердилась на меня, я уже почувствовал. Но из-за чего, спрашивается?
Ковры все были на своих местах. Что я ей сделал? А та, все больше раздражаясь, говорила своему сыну:
– Мицос, ну пожалуйста, серьезно, убери его за дверь!
Мицос встал и взял меня за ошейник.
– Несчастный, грязненький, глупый Буян! – сказал он, похлопав меня по спине. – Чего ты хочешь от домохозяйки с Хиоса!*
– Держи его крепче, – сказала госпожа Васиотаки, нажимая на колокольчик. – Сейчас придет Сотирис и заберет его. Ну и ну! Погляди-ка, сколько грязи он занес в дом! Сотирис, прикажи слугам, все равно они там бездельничают, пусть уберут собаку и немедленно отдадут ее Али, пусть ее вымоют и привяжут на конюшне…
– Ну уж нет, душечка, – возразил господин Васиотакис. – Пусть пес получше узнает дом, иначе как он будет его охранять?
– Ничего не хочу слышать! – крикнула хозяйка. – Пусть его сначала вымоют, пусть вычистят, а потом посмотрим. Уведи его, Сотирис, и сходи за шваброй и ведром с водой, убери эту грязь отсюда…
Пока меня нес Сотирис, я печально обозревал с высоты черные следы на белом ворсе ковров. Вот в чем была вся причина, теперь я понял. Это были мои собственные следы, но настолько незаметные и незначительные, что, право же, не стоило госпоже Васиотаки так расстраиваться и называть меня пакостью, причем трижды!