Время в этом мире, этой стране такое же вязкое, как пространство. И посейчас у родины «руки натружены веки крестом заколочены» – никак не выбраться из прошлого, а уже «снова чёрные ижицы пыжатся в ней», тянут в архаику. Приметы сегодняшнего или вчерашнего дня с его конкретными сюжетами попадают в эту поэзию очень редко – но каждый раз, когда в стихотворении внезапно возникает Антон Носик, Олег Сенцов или Кирилл Серебренников, это ошарашивает: неужели в этом мире ещё остаются живые люди с именами, способные оставаться собой? Впрочем, эти люди, названные по именам, тоже или в лагере/под арестом, или мертвы. И единственные два текста в книге, в которых крупным планом дан отдельный человек со своим лицом, характером и историей, – «он сел за то что вывел капитал…» и «Каждый раз, / забираясь на табуретку…», – это про тюрьму и её ожидание. Причём второй из них, один на всю книгу верлибр, производит отчётливое впечатление прямой речи автора.
Девять лет назад, в 2013-м, предваряя книгу Демьяна Кудрявцева «Гражданская лирика», Мария Степанова тоже размышляла о том, какова целостная картина, встающая из его стихов, – и отталкивалась в этих размышлениях от того, что «поэтический мир узнаётся по очень ощутимому признаку: инаковости, несовпадения с образцом (или тем, что мы образцом считаем)». То есть вот этот, по словам Степановой, «повреждённый и искажённый тварный мир» кудрявцевской поэзии – виделся ей «очагом другой реальности», отклонением от эмпирически наблюдаемого. Теперь мы так не скажем. Да, образец изменился – но, похоже, и поэт уже тогда знал больше о прошлой и будущей динамике повреждений и искажений.
Что же кладёт Кудрявцев на другую чашу весов? Должно же быть что-то ещё? Где катарсис?
Сперва кажется, что роль противовеса играет форма, сама материя стиха. Это метод Бодлера, лаконичней всего сформулированный Вертинским: «Я могу из падали создавать поэмы». Язык и стих этой книги чуть не на каждом шагу показывают читателю, кто хозяин в здешнем доме бытия: Кудрявцев виртуозно рифмует, сталкивает друг с другом сходно звучащие и отдалённо перекликающиеся слова, ломает нормативный строй фразы головокружительными кульбитами эллипсисов и инверсий – и в этих демонстративных проявлениях авторской воли поначалу видится модернистский силуэт художника-сверхчеловека. Однако это обман зрения.