– Ты мне ещё расскажешь, – пробормотала она, и шепот её унес ветер. Она встала, опираясь на перила, скрипнувшие под её весом, и направилась к курятнику. Дверь его, раскачиваясь, висела на одной петле, внутри было темно. И лишь слабое кудахтанье доносилось из угла – сонное, ленивое, будто куры знали, что ночь несёт беду. Василиса шагнула внутрь, схватила чёрную птицу с блестящими, как мокрый уголь, перьями. Курица дёрнулась в скрюченных руках, но старуха сжала её сильнее, чувствуя, как бьётся маленькое сердце.
Она вышла во двор, порывистый ветер ударил ей в лицо, принеся гнилостный запах земли – тот, что витал над погостом и цеплялся к Марине. У старого пня – низкого, потемневшего от крови, впитавшейся в трещины, – старуха остановилась. Пень стоял, как свидетель не только её грехов, но и её силы. Василиса положила на него курицу, удерживая лапы левой рукой. Птица вытянула шею, прикрыла глаза, и этот жест – покорный, безнадёжный – был страшнее крика.
Старуха раздвинула клюв курицы пальцами – жёстко, без жалости, чувствуя, как хрупкие кости подаются под давлением. Глаза её сузились, дыхание вмиг отяжелело и она выдохнула стон Марины – тот самый, что втянула из правнучки, – прямо в открытый чёрный клюв. Это был не просто воздух. Это был густой, влажный звук с привкусом смерти, который вырвался из её горла с низким, вибрирующим гулом. Курица задрожала, перья на ней встали дыбом, а обычно тусклые, равнодушные глаза вдруг выпучились и стали красными, как свежая кровь. Они заблестели, расширились, и в них мелькнуло что-то – не разум, не страх, а отголосок того, что видела Марина, того, что теперь жило в этой птице.
Василиса взяла топорик – старый, с отполированной рукоятью и острым лезвием. Подняла его, и свет луны блеснул на металле. Грудь её сжалась, будто кто-то давил изнутри. Она знала, что делает. Каждый раз, когда лезвие падало, в ней умирала маленькая частичка души, которая ещё помнила жизнь без этого.
– Прости, – шепнула она, но рука не дрогнула.
Топорик опустился одним движением. Хруст – резкий, влажный, как ломающаяся кость, – смешался с коротким, быстро оборвавшимся кудахтаньем. Голова упала на землю, глаза остались открытыми, мутными, глядящими в никуда. Тушка неловко дёрнулась, лапы заскребли по дереву, и кровь, горячая, алая и густая, хлынула из обрубка шеи. Она била струёй, заливала пень, стекала на землю, смешиваясь с грязью. Запах – металлический, тошнотворный – заполнил всё вокруг.