Здания по обеим сторонам улицы напоминали разлагающиеся трупы. Фасады, некогда украшенные лепниной, теперь представляли собой облупленные стены с зияющими дырами от снарядов 1939 года. В некоторых местах кирпичная кладка обнажилась, как рёбра у умирающего. Окна в большинстве были выбиты, а те, что остались целыми, заколочены досками или завешаны тряпьём. Над входом в один из домов ещё висела полуоторванная вывеска довоенной булочной – ироничный памятник голодной смерти.
Я машинально оглянулся и увидел, как по стенам домов, как струпья, расползаются объявления. Чёрные буквы на грязно-белой бумаге: "Achtung!" и "Uwaga!" предупреждали, что за выход из гетто без разрешения – расстрел, за торговлю с арийской стороной – повешение, за укрывательство беглецов – смерть всей семьёй. На одном из плакатов красовалась схематичная картинка: фигурка человека, падающая от пули в затылок. Под ней аккуратная подпись: "Так будет с каждым нарушителем".
Из-под ног мне навстречу выскочила худая крыса размером с кошку. Она остановилась и посмотрела на меня равнодушными глазками-бусинками, будто понимая, что скоро я стану для неё такой же добычей, как те безымянные тела, что лежали в переулках, прикрытые газетами. Где-то вдалеке раздался истошный женский крик, почти сразу оборвавшийся – то ли от удара, то ли потому, что у несчастной просто не осталось сил кричать дальше.
Мои проводники из гестапо шли уверенно, их начищенные сапоги гулко стучали по брусчатке, разгоняя в стороны обессиленных обитателей гетто. Никто не смел поднять на них глаза. Когда мы проходили мимо, люди инстинктивно прижимались к стенам, стараясь стать как можно менее заметными, словно надеясь, что если они не будут дышать и шевелиться, смерть пройдёт мимо.
Дверь скрипнула, пропуская меня внутрь. Первое, что бросилось в глаза – три человеческих силуэта, распластавшихся в темном коридоре. Они не шевелились. Я замер, приняв их за трупы, но затем заметил едва уловимое движение грудных клеток. Это были не люди – а какие-то живые скелеты, обтянутые серой кожей. Их ребра выпирали так отчетливо, будто пытались прорвать плоть. Один из них медленно повернул ко мне лицо – впалые глазницы, обтянутые прозрачной пленкой, беззвучно смотрели сквозь меня.
Пробираясь дальше, я понял, что ошибался насчет "своего дома". В комнате размером не больше двадцати квадратных метров ютилось не меньше двадцати человек. Они сидели вдоль стен, лежали на полу, стояли в углах – живые тени, сливающиеся с грязными обоями. Кто-то кашлял, прикрывая рот костлявой ладонью, но звук был настолько приглушенным, будто люди боялись дышать полной грудью.