– Послушай, Лео, ты столько раз помогал мне в минуты отчаяния, когда ничего не виделось впереди и не было даже карандаша, не говоря уже о хлебе… Не пожимай плечами, я знаю, что говорю. Мне хочется тебя отблагодарить единственным для меня возможным способом – найди время посидеть спокойно вот тут, на стуле, а я поработаю красками и постараюсь тебя не задержать. Я открыл и покажу кое-что в тебе, чего ты, наверное, и не замечал никогда. Ну, так что, согласен?
Сказано это было так искренне и просто, что Зборовский, прежде только наблюдавший за работой художников, хотя и удивился предложению, но упираться не стал. Тем более, что его так умело заинтриговали, рассказав о какой-то тайне, якобы скрывающейся в нём самом. Условились, что Лео придёт завтра в полдень, но только если не будет дождя. На солнечной погоде Модильяни почему-то особенно настаивал, очевидно имея на то какие-то основания.
Эта зима не была холодной и им повезло – утреннее солнце дарило всем – и сытым и страждущим – в равной мере своё тепло. Что касается Леопольда Зборовского, то нельзя сказать, что он провёл спокойную ночь. Предложение позировать для портрета и смутило его, и порадовало. Дело было отнюдь не в том, что Моди вдруг решился на такого рода благодарность. Хотелось думать, что он действительно что-то важное увидел в Лео (давно известно – у художников и поэтов есть редкая способность проникать в душевные лабиринты), и что он интересен ему как некая неизвестная планета… Этим утром Зборовский, стыдясь, много времени провел перед зеркалом, пытаясь укрепить дух. Но нет, ничего не получилось – встреча с самим собой повергла поэта в ещё больший трепет. Неужели он, обыкновенный человек, да какое там – никчёмный, неумелый, цепляющийся за искусство, как за спасение души, неужели он сможет помочь нищему художнику сделать шаг к чему-то такому, что сам Лео только подозревал в нём, и были эти его мысли необъяснимы, туманны, а потому казались небезопасными… Вот было бы хорошо, если Моди передумает и откажется от идеи портрета или не найдёт красок, или случится ещё что-нибудь подобное… Неужели я боюсь этого сеанса? Пожалуй, да. И страшно мне вот почему: и час, и другой я буду видеть Моди в его стихии, среди кистей и красок. Интересно, каков он за работой? Неистовый, летящий, разве что без крыльев за плечами? Сосредоточенный, видящий всю мою суть или, наоборот, расслабленный и прикладывающийся к бутылке? Всегда такие неуловимые, на этот раз его глаза будут в меня проникать, и всё, что они найдут в моей душе – сомнения и страхи, вожделения, надежды и амбиции – всё безжалостно перенесётся на холст. А что если и вправду получится? Вот уж воистину можно будет сказать: «Кушать подано, господа!» И тот, кто посмотрит внимательно на это блюдо, вдруг увидит меня, по сути, нагого и ужаснётся (ну, или поднимет на смех). Не отказаться ли от визита? Может быть, сказаться больным? Да нет, Модильяни проницателен, догадается, что я испугался…