Калитка открылась, стукнувшись об обломок кирпича. Красить уже надо. Поправив рюкзак (а плечи уже устали… стареешь, Эдик?), Муравьев шагнул через лужу и, поднырнув под голые еще ветки сирени, захрустел высокими ботинками по гравию дорожки.
Дом показался ему усталым и темным. Он всю зиму ждал хозяина, мерз. Эдуард Анатольевич, сбросив рюкзак, пошел вкручивать пробки. Электричество было.
Муравьев очень любил приезжать на дачу ранней весной. В одиночестве прошедшие годы несущественны, а дни тянутся долго. А туманы – плачущие весенние туманы? А прозрачная тишина, накрывающая мир – стоишь, замерев, смотришь распахнутыми глазами и знаешь, что все равно не запомнить? Такого нет больше нигде.
Печка разгораться не торопилась. Эдуард Анатольевич устало переложил дрова посвободней, поджег жгут из газеты и сунул его в жерло буржуйки. Предстояло прогреть дом, а эта чертова печка… Что-то кольнуло висок – Муравьев поморщился.
– Гори, скотина, – пробормотал он, подсовывая новые и новые скомканные газетки. Проверил заслонку – открыта. Неужели труба забилась? В этот миг он пожалел о том, что приехал. Но тут же в печке раздалось легкое, трепещущее гудение, и сожаление растаяло.
Постель была сырая. Забравшись под одеяло, Муравьев подумал, что в молодости он на такие вещи внимания не обращал. Впрочем, о чем это он? Не так он и стар. Он повернулся на бок. Заснуть, конечно, сложно. Дом тоже не молод. Ему тоже не спится в сырости, и он вздыхает, вздрагивает, хрустит досками.
Бессонница.
…пришла, незваная.
Негодница! Чужая, странная,
Извечная противница сестры своей,
Беспечная…
За ней? Людей? Теней?.. поперебирав рифмы и не найдя достойной, Муравьев заворочался и сел. Включил свет и потянулся за книгой. Казалось бы, зачем ему, ученому, немолодому уже человеку, читать Жюля Верна? Он открыл книгу и провел взглядом по строчкам, как ладонью по спине любимой кошки.
Сейчас он, кстати, уже не ученый. Поэтому может читать хоть Дарью Донцову или про Гарри Поттера. Но это соображение не утешило его. Всю свою жизнь он был ученым. И вот – ушел. Не захотел длить вечное чаепитие. Последние годы у него было ощущение, что задача кафедры – выпить мировые запасы чая. Наперегонки с соседями.
«Ладно, все. Ты уже ушел. Тебя проводили, пожали руку, молодец, отработал, иди пей свой чай дома».