Он читал до трех ночи. Потом, когда пугливый теперь сон подобрался близко, Муравьев выключил свет. Заснув, он захрапел вовсю – вот уже двенадцать лет, как его храп никому не мешал.
Утро показалось ему летним – так беспечно осветило стену солнце, заглянув в окно. Эдуард на пробу высунулся из-под одеяла, но тут же спрятался опять. «Все же не лето», – подумал он, и, собравшись с духом, откинул одеяло. Стуча зубами, он оделся и выбежал на кухню ставить чайник. Позавтракав, Эдуард Анатольевич вытряхнул все вещи из рюкзака прямо на диван – все равно потом убирать весь дом – и отправился в магазин.
До деревни идти было недолго. Под ногами хрустели камешки, щеки Эдуарда раскраснелись, глаза заблестели, шагал он широко, и если бы не белые, похожие на одуванчик, волосы – сошел бы за молодого, лет сорока, мужика. Тррр-дых-дых-дых-дух! – навстречу ему мчался мотоциклист, юноша с эдаким суровым выражением лица. Эдуард Анатольевич отошел к обочине, махнул мальчишке рукой: эй, техасский рейнджер! Хелло! Парень унесся, оставив бензиновое облачко дыма, и Муравьев зашагал дальше.
Эдуард всегда закупался капитально. Он находил особый смак в том, чтобы, единожды сходив в магазин, вынести оттуда максимум еды и жить на ней как можно дольше. Однажды он прожил так две недели. «Побью рекорд», – весело подумал Эдуард, запихивая в рюкзак четыре батона.
– И сыру килограмм, девушка. Вон того, ага, с дырками.
Набрав полный рюкзак, Муравьев расплатился. Теперь этот рюкзак надо было надеть – а залихватски подхватить его с пола… лет двадцать назад он, возможно, рискнул бы. Эдуард Анатольевич вытащил рюкзак на крыльцо, поднял его на перила и только тогда надел. Ого. Лямки чувствительно надавили на плечи. Да, шестьдесят лет. Отмерянный статистикой срок.
Этот день прошел в трудах. Муравьев, оправдывая фамилию, таскал, раскладывал, тер, мыл, работал вовсю. Старая радиола пела ему песни.
– И значит, нам нужна одна… победа! – подпевал Эдуард, не смущаясь отсутствием голоса и слуха, – одна на всех… а, ч-черт… мы за ценой… не постоим!
Ему всегда нравился физический труд. Эдуард Анатольевич обожал колоть дрова, косить траву – его крупное, костистое тело было создано не для бумажной тихой работы. Вот еще почему он так любил дачу – тут можно было вдоволь покрестьянствовать.