Отвращение скользнуло по его лицу, губы скривились, будто её кровь на руках жгла его плоть раскалённым железом, и стражники шагнули вперёд, их шаги загремели в тишине, металл доспехов ударил о мрамор, разрывая гнетущую пустоту зала. Один из них, лицо скрытое шлемом, рванул её за цепи с грубой силой, выдернул на ноги, и она пошатнулась, колени подогнулись под тяжестью измученного тела, однако цепи удерживали её, подобно нитям, сковывающим марионетку в их руках, не позволяя рухнуть на пол. Кровь стекала по её ногам, оставляя за собой алый шлейф, который тянулся по белому камню, пока её волокли вглубь дворца, в тёмные коридоры, где свет факелов угасал, растворяясь во мраке, поглощающем её фигуру.
Сюн Ли вернулся к трону и рухнул на него с тяжёлым вздохом, пальцы вцепились в подлокотники, ногти процарапали камень, оставляя глубокие борозды, а ветер за окнами взвыл громче, оплакивая нечто, ещё не осознанное им, но уже грызущее его разум изнутри. Крик её висел в воздухе, призрак её воли окружал его, проникая в каждую щель, и он не мог изгнать этот звук, вгрызающийся в его кости, подобно ржавому клинку, рвущему плоть его мыслей.
Утро не принесло света в Дворец Чёрного Неба, небо за окнами оставалось мёртвым – серым, гниющим, – и облака сочились грязным туманом, густым и удушающим, давящим на грудь своей тяжестью. В тронном зале воздух пропитался смрадом, где кровь, пот и сгоревший сандал из курильницы смешались в тяжёлую, тошнотворную пелену, а лужицы крови Линь Юэ, пролитые ночью, застыли на мраморе, покрылись коркой, чёрной и чешуйчатой, будто пол ожил под её муками, впитав её страдания в свою холодную поверхность. Её увели в подземные камеры, однако присутствие её осталось, яд её воли пропитал стены, вгрызся в камень, оставив след, который нельзя стереть, подобно тени, цепляющейся за свет.
Сюн Ли не спал, сидел на троне, мантия, испачканная её кровью, прилипла к телу, холодная и липкая, облепила кожу, точно вторая оболочка, тяжёлая от её следа, пропитанная её болью. Пальцы, стиснувшие подлокотники, оставили глубокие царапины в камне, ногти сломались, края кровоточили, и алые капли стекали по рукам, оставляя тонкие дорожки, сливающиеся с пятнами её крови. Лицо его застыло маской, но глаза – тёмные, воспалённые – метались, искали что-то в пустоте зала, не находили покоя, терзаемые её тенью, упрямой и неугасаемой. Ночь терзала его, крик её, хриплый и яростный, вгрызся в разум, ржавый клинок рвал его плоть изнутри, и он жаждал сломать её, стереть её волю в пыль, однако вместо этого трещина прошла по его собственной броне, тонкая, но глубокая, обнажая слабость, которую он не мог признать.