По-настоящему изучать прозу я начал только в двадцать шесть лет. До этого всецело посвящал себя драматургии – к романам и рассказам почти не притрагивался. Помимо Достоевского, Жида и Кэйдзи, даже не знал толком, какие произведения выходят в ежемесячных литературных журналах. Зато пьесы читал запоем – правда, с педантичностью учёного, словно единственной целью было вывести теорию «чистой драмы». Сейчас вспоминаю это с улыбкой: какой же я был странный теоретик! По моим тогдашним меркам, романы казались бесформенными и даже неприличными.
В старших классах (я учился в Третьей высшей школе Киото) моими наставниками стали профессора Ямамото Сюдзи и Ибуки Такэхико, знатоки театра. Мы устраивали читки пьес, кривлялись – неудивительно, что меня потянуло к сцене. Хотя, если вспомнить, ещё в средней школе я сочинил пьесу о странствующих актёрах и был за неё отчитан. Даже в пятом классе писал сочинения в форме диалогов, вставляя слова «девушка» или «возлюбленная», которые учитель исправлял на старомодные «оная особа» и «оная девица».
Из драматургов обожал Чехова, Луначарского, Порто-Риша, Вильдрака, Кунио Кисиду – но в то же время дружил с поэтом Сирасаки Рэйдзо, жившим со мной в одном пансионе. Под его влиянием увлёкся Рембо, Валери и Малларме – и писал пьесы в их духе. Получалось нечто весьма странное. С девятнадцати до двадцати пяти создал четыре пьесы, две из которых опубликовал в студенческом журнале. Они остались незамеченными.
В двадцать шесть, бродя по Хонго (так и не поступив в университет), я прочёл «Красное и чёрное» Стендаля – и внезапно взялся за прозу. Мой стиль впитал манеру Стендаля, Кавабаты, Сатоми, Уно и Такии. В том же году написал два рассказа для того же студенческого журнала: второй – «Дождь» – заметили, а третья вещь, «Вульгарность», попала в список претендентов на премию Акутагавы по рекомендации Муро Сайсэя. Четвёртая новелла, «Скитания», благодаря Нагаи Тацуо вышла в «Бунгакукай», а пятая, «Супружеские радости», удостоилась литературной премии.
«Эх, начал бы раньше!» – с досадой подумал я. Восемь лет потратил на пьесы и теорию «чистой драмы», когда мог изучать прозу. Хотя эти годы не прошли даром: неудачи в драматургии (я пытался подогнать тексты под схоластические теории) научили меня избегать заранее придуманных канонов. Кроме того, устав от диалогов, я свел их к минимуму в прозе, вплетая реплики в повествование – как в театре бунраку, где слова сливаются с текстом сказителя. Ещё один урок: пьеса жёстко ограничена временем (сцена = 30—60 минут), поэтому в прозе я стремился к лаконичности, как в хрониках – уже в «Дожде» это проявилось.