До «Супружеских радостей» я не был знаком ни с одним писателем лично – ничьих советов не просил. Заочными учителями стали Стендаль, Ален и литературная критика Кобаяси Хидэо (его эссе о Рембо я зачитывал до дыр).
С Сайкаку я познакомился поздно – уже после выхода «Супружеских радостей». Когда один читатель отметил сходство моего стиля с его манерой, я, хоть и задумывал когда-то «подражание» «Жизни любовника», удивился и обрадовался. Тут же набросился на книги Сайкаку – и признал его (вслед за Стендалем) своим учителем. Позже я перевёл «Дитя мира сего» на современный язык, а в прошлом году, несмотря на болезнь, написал «Новое прочтение Сайкаку».
Мой ключ к Сайкаку: «У него был взгляд реалиста, но рука – нет». Для меня он – воплощение духа Осаки (хотя я расширяю это понятие: Стендаль и Ален для меня тоже «осакцы»). Осака – не просто город, не мир долга и денег, каким его рисуют. И уж точно не карикатура в стиле Энтэцу и Атяко!
Так выходит, мои литературные искания – это поиск Осаки. Мой родной город и есть мой учитель. Ещё два автора не дают мне покоя: Масамунэ Хакутё и Утида Хяккэн. Их тексты пугают меня – в отличие от Кавабаты или Дадзая, чьи приёмы я понимаю. Из виртуозов восхищаюсь Такэдой Ринтаро (его мастерство лишено вычурности). Жду его возвращения с фронта – мечтаю встретиться в Токио. А вот Муро Сайсэй… преклоняюсь перед ним, но боимся даже подойти.
Из уже знакомых писателей – Фудзисава, Такэда, Кумэ, Катаока, Такии, Сатоми. Недавно встретил Иноуэ Томоитиро – его осимский говор согрел душу.
С момента моего «прозрения» прошло всего четыре года. Впереди – десятилетие, если здоровье позволит дожить до возраста Сайкаку. Думаю, литература спасла мне жизнь: несмотря на болезни и жёсткую критику, я пишу – и потому держусь.
Недавно друг спросил: «Ты бросил основное ремесло?» (он считает прозу моим побочным занятием). «Нет, ещё пьесы напишу», – ответил я. В прошлом году даже поставил любительский спектакль – получилось неплохо.
Столько всего впереди – как тут умирать?
1943
Моё зрение идеально. Я благодарен за этот дар – и даже немного испытываю тщеславие по этому поводу.
А разве тщеславие не бывает разным? Без него человеку, пожалуй, и жить тоскливо. Даже крохотная гордыня – словно соринка, извлечённая ушной палочкой, – становится опорой среди житейских волн. Неужели лишь мелкие людишки тщеславны? Или только глупцы с ущербной душой? Вряд ли. Вот писатель издаёт собрание сочинений и пишет послесловие. Как бы он ни клянчил прощения, раз уж книга вышла – без доли самолюбования не обошлось. Можно твердить: «Как стыдно!» или оправдываться: «Издатель сам вырвал рукопись!» – но факт остаётся фактом. Если бы стыд был искренним, совесть не позволила бы печататься. Даже те, кто клянётся: «Писал не для публики!» – всё равно публикуются. А сколько авторов завещали не издавать свои труды посмертно?