Не подумайте, я мог за себя постоять. Выстаивал часы для пересдачи зачёта.
– Чего стоите?
– Ничего.
– Возьму.
Брал. Не у меня – я был не замечен. Я зубрил, но мне не верили. Я не внушал, ибо вера – это внушение. Поэтому со мной у не верующего в меня преподавателя всегда была фора в минус два бала. Зачётная фора.
Помню грязь под ногами – у меня избирательная память. У памяти есть право избирать и быть избранной, а я неравнодушен к правам и свободам. Помню далее: это было за пределами института, где под ногами был паркет. Я не вносил и не выносил грязь, а она, уличная, ко мне приставала, клеилась, бросалась (я был привлекательно чист и соблазнительно опрятен), но я, согласно всеобщему закону любви, её отвергал. Тогда-то и возникла необходимость переезда, точнее порыв – видимо, грязь меня зацепила. Ослеплённый новой страстью, я порвал отношения с прежней квартирой! Взял безмолвного друга – цепной велосипед из будки-ракушки нежно, под раму и понес как невесту, боясь возможной связи с искушающей, павшей, уже связанной с водою пылью. Несу торжественно (в то время я носил удлинённые волосы) – волосы развеваются турбулентными струями. Вдруг меня подрезает осинённая машина. Тут меня осенило: «Цирюльники свободы!» Я сжался, стараясь выдать этим жестом себя за ничто, и ждал вопроса про турбулентность.
– Почему на нём не едешь?
Я растерялся. Молчу, обретая тайну. Но их явно не устраивало такое взаимоположение меня и велосипеда. Начали бить пятками и коленями по спине и другим сторонам тела: «Говори, говори…» Но я терпел, не пускал мочу.
– Переезжаю. Поеду на грузовой.
– Сволочь. Кретин. Падаль. (Их было трое).
Так я преодолел турбулентность моих волос – они связались с комками засохшей крови и затвердили мой характер. Всё-таки, длинные волосы к лицу и всему другому цепляются. Подрежу.
Стечением обстоятельств доход стабилизировался – захотелось преодоления.
– Достаток возбуждает желания.
Так когда-то кто-то где-то говорил. Поехал на собаке – злая электричка часто подбегала к платформам и выливала на них людей. Заметил внутри бугая. Чтобы не сидеть втроём – втроём я плохо соображал, – подсел к нему. Он как раз занимал полтора места, а моей скромности достаточно двух третей.
Ни человек – глыба! Я даже о нём задумался, хотя он никак не встраивался в систему моих размышлений: представил вспененного вдохновением Микеланджело с зубилом, отсекавшим всё лишнее. Работа кипит. Зубило охлаждается потом, струящимся со лба творца… Запнувшись об меня, прошли два полицейских. Я сразу вспомнил, что что-то забыл, и начал обыскивать себя. Незаконченный Давид же воспользовался моей слабостью и подозрительно на меня покосился, видимо, считая процесс своего превращения интимным. Я не совсем его понял – возможно, скульптор наметил пока только общие идеи головы и туловища. Шея и лицо ещё не были проработаны: нос вздымался бугром, подбородок напоминал клюв жадного пеликана. И сам он, в выдохе перегара, показался мне терракотовым.