– Молодой человек.
Окунь обратился ко мне. Он – оборотень, а я Пётр Первый и не могу просто так встать – у меня длинный тормозной путь. К выходу через кассу ближе – касса и выход были в одной стороне, заодно.
На кассе мне стало стыдно – на меня так смотрели. В глаза. «Может, кофе и рыба? Надо бы взять сигареты – они всё логически свяжут: выпил кофе, покурил, отбил запах рыбой холодного копчения. Какие сигареты? С фильтром?» Я никогда не курил. Окунь дышал мне в спину, кассирша в живот – я был зажат в тиски. «Если они так будут продолжать, то я буду вынужден предъявить содержимое желудка», а такие решения созревают быстро.
– Платить будете.
–Что?
– Деньги.
Ах, деньги! Деньги всё свяжут – это лучший логический оператор. У курящих просто недостаточно денег.
Так я стал вором. Я крал, потому что их глаза говорили об этом. Сами же они говорили:
– Чем я могу вам помочь?
Спасибо, я сам могу себя обслужить, это же магазин самообслуживания. Самообслуживание – это воровство? Или я ошибся приставкой? Это не супермагазин? Мини? Спросить разрешения? вы у меня? Нет? Ведь это вы маленькие. Как? Я? Я – Пётр Первый.
Захотелось события. Познакомился с барышней – она усердно учила английский. Чтобы предотвратить, спросил сначала прощения, потом имя. Она ответила только имя – думала, позовут, но у меня были свои позывы. Фамилию дал ей свою – думал достаточно, она же хотела большего, чего-нибудь английского, чтобы не стыдно было произносить вдали от нашего дома. Она часто думала о далях, долях и прочем относительном в теории.
–Хорошо на Карибах – сейчас туда скидки.
Процент наших с ней отношений тоже падал – скидывать было её любимым занятиём. Она и меня скинула, обвинив в воровстве лучших лет.
Пришлось искать чемоданы. Знаете, есть такая сумка, предназначенная только для ноутбуков. Не сочиняю, ибо творчество в ней не развернётся. Мягонькая такая снаружи и внутри. Из-за приключившейся со мной стеснительности от приятного ощущения я не спросил у здравого смысла о высшем её назначении и в преступном неведении, проявив творческое безрассудство, повёз в ней бельё. Мне показалось разумным на грани патента складывать туда выглаженное астеничное бельё для моего плоского тела. Хотеть чего-то большего было некогда.
В аэропорту снимали отпечатки пальцев, раздевали, травили собаками. Спросили ещё, сам ли я собирал сумку. Я начал думать, поскольку никогда не думал об этом, и вдруг, откуда ни возьмись, появилось оно – рыжее, многобритое, в выцветавших веснушках лицо с расползавшимся шрамом ухмылко-улыбки, с запекшимися по его краям губами, припорошенными листиками белой отмиравшей кожи. Шрам, видимо, был получен в подобострастных боях с вежливостью. Оно манило меня пальцем, будто нажимая на курок. Очередями: