Карательное правосудие в рамках религиозно-философских идей того времени было настолько полностью пропитано незыблемой тогда верой в то, что оно является образом сверхъестественной, трансцендентной силы наказания, независимо от того, представлялась ли эта сила в виде Иеговы в иудаизме, Создателя и Хранителя мира в христианстве, или в виде пантеистического провидения, что мысль об ассоциировании временной цели с наказанием даже не могла возникнуть. Не существовало ни противопоставления абсолютной и относительной теорий наказания, ни теорий о природе наказания. В своей трансцендентной высоте идея и смысл наказания настолько превосходили все умствования и толкования человеческого ума, все благочестивые попытки земных созданий навязать ему тонко понятную цель, что могли быть осмыслены только в абсолютной форме. И этой абсолютности отвечала только смертная казнь, но никак не лишение свободы. Сомнения в ее оправданности как таковой было для того времени столь же совершенно вне привычного дискурса, как и вопросы о необходимости последнего суда, о том, почему Бог хочет отделить благочестивых по правую руку от нечестивых по левую, или почему предполагается внутренняя взаимосвязь между добродетелью и ее наградой, между пороком и его наказанием. Справедливость была самоцелью, наказание было наказанием, не больше и не меньше, как можно было попасть в ловушку беспокойства о том, почему и зачем? Все эти взгляды должны были измениться, прежде чем была подготовлена почва для вынесения приговоров, связанных с лишением свободы. Культ человеческой личности должен был занять место старых культов религиозного поклонения Богу. Там, где еще минуту назад царила неограниченная власть государства и церкви, должен был властно утвердиться суверенитет личности и ее неотъемлемых прав.
Человеческое существо, всегда и везде – его красота, благородство, прекрасная свобода, блаженство, новая вера должны были вращаться исключительно вокруг этого великого идола эпохи гуманизма, просвещения и революции – вот тогда и пришел конец абсолютизму земной карательной власти. С этого момента право человека на жизнь стало выше всех суждений Бога и человека. Все, что стало историческим, все, что было традиционным и существовало в виде мнений и институтов, было отдано в горнило критики: уголовное право, которое было более глубоко переплетено с верованиями, обычаями и самыми оригинальными чувствами прошлых поколений, чем другие части общественной жизни, должно было принять ту же участь. Естественно-правовой рационализм и философия с жадностью бросились в анализ наказания и карательной власти, началось господство теорий уголовного права, и после того, как в кругах мыслителей достаточно опостылели абсолютные и относительные, разумные и неразумные теоремы о наказании, законодательство принялось за работу по выработке наказания в соответствии со своими целями. Наступило время, когда определять политику страны стали прежде всего государственные интересы. Идея о неограниченном призвании государственной власти способствовать благосостоянию страны превентивным путем и по-отечески воспитывать подданных была особенно сильна в германской монархии. Забота государственной полиции о благосостоянии и благополучии подданных, о правовой безопасности и общественном порядке не знала границ. Поэтому, когда Прусское земское уложение