Именно в этот момент, из-за угла старинного особняка, где тени были особенно густы, раздался едва слышный щелчок. Затвор фотоаппарата, приглушённый специальным чехлом, но всё же различимый для тренированного уха.
Они не прервали поцелуй, словно не заметили щелчка затвора в темноте. Ее пальцы лишь глубже впились в его волосы, сжимая пряди с почти болезненной силой. Он ответил тем же – железной хваткой вокруг ее талии, притягивая так близко, что даже тончайший лист бумаги не проскользнул бы между их телами.
Пусть снимают. Пусть эти жалкие тени с их аппаратурой и подслушивающими устройствами делают свою грязную работу. Пусть весь мир наблюдает – сегодняшний вечер, этот миг, это слияние губ и душ принадлежит только им.
Где-то в темноте мелькнула еще одна вспышка. Чайки, потревоженные внезапным светом, взметнулись с фонтана, их крики смешались с плеском воды. Но для двоих на набережной эти звуки превратились лишь в далекий аккомпанемент.
Она почувствовала на губах вкус его сигарет и чего-то еще – чего-то неуловимого, что всегда было только его. Его руки скользнули под ее пальто, ладони прижались к оголенной спине, и она вздрогнула от контраста теплой кожи и прохладного вечернего воздуха.
Завтра они найдут этого фотографа. Выяснят, кто стоит за этим. Разберутся со всем этим как всегда – быстро, тихо, без лишних вопросов.
Но сейчас только соленый бриз, путающийся в ее волосах. Только его губы, обжигающие и влажные. Только их дыхание, ставшее единым – то учащающееся, то замирающее в унисон. И бесконечный плеск воды в фонтане, смывающий все следы, все доказательства, все, кроме этого мгновения, которое они украли у целого мира.
Дождь бил в окна с такой яростью, будто хотел вырваться из ночи, ворваться в спальню и смыть все – запах их тел, следы их страсти, саму память об этом вечере. Стекла дрожали под ударами воды, превращаясь в размытые акварели, где угадывались лишь силуэты ночного города – фонари, растянутые в мокрые золотые нити, крыши домов, потонувшие в дымке, редкие огни в окнах, такие же одинокие, как он сейчас.
Он стоял у подоконника, босый, в одних черных брюках, расстегнутых на талии. В руке – бокал бордо, темно-красный, как кровь на снегу. Вино давно перестало дышать, потеряло аромат, но он все равно подносил его к губам, делая вид, что пьет. На самом деле – просто чувствовал холод стекла, его гладкую, почти кожаную поверхность.