Был этот платок клетчатым, в голубую и розовую полоску – хорошо запомнил это Ванька, как хорошо запомнил он этот день, потому что за тем днём пошли совсем другие дни и совсем другая жизнь… Скрипнул Ванька зубами, перемогая боль и брезгуя ладошкой охладить горячее ухо, которого коснулась беспощадная чужая рука, – и вдруг встали перед его глазами те случаи, когда его мать и этот человек с чужой рукой встречаются на улице, как минуют друг друга, словно незнакомые, будто между ними не было и не могло быть ничего, будто – значит – не было и не могло быть его, Ваньки, будто – значит – он, Ванька, просто-напросто «ничего», пустое место. И была эта мысль для Ваньки куда больнее костистого кулака. Пришёл он в тот день домой и всё смотрел и смотрел на себя в зеркало, чтобы убедиться: нет, он не пустое место, он на самом деле есть!..
И такие другие пошли после этого дни, что подал Ванька и вторую свою руку матери: перестал он капризничать и понукать ею, перестал спрашивать с неё модные брюки-дудочки, а стал уговаривать её, чтобы она не ходила по деревне в поношенном халате, а купила бы себе пальто. И Полохало, во всём привыкшая угождать сыну, купила-таки пальто – купила ему, Ваньке: о себе она думать не умела.
Ещё что сделал Ванька – это выкинул в пруд свои очки, а в школе сказал, что разбил. Но без очков он не мог ни читать, ни писать, и снова пришлось учителям подсказывать Полохалу, чтобы она купила сыну новые очки. Стоили, как оказалось, очки денег – и не стал Ванька новых очков топить.
Ивану же Назаровичу с того памятного дня стало жить куда легче: не попадался больше ему на дороге белобрысый очкарик. Правда, спилил кто-то ночью у него в саду самую большую яблоню и скосил кто-то ботву на ещё молодой картошке, но Иван Назарович уверил сострадателей-соседей, что это дело рук заводских, работающих в колхозе, и грозился им этого не спустить. А в душе он радовался, догадываясь, что эти пустяковые неприятности даны ему в обмен на другую одну – гораздо бо́льшую.
Но рос и мужал Ванька – и всё неотразимее становилось сходство двух чужих людей в Погорелове. И уж путали их погореловцы. Как, например, лучше сказать: Ванька поправляет очки, как Иван Назарович, или, наоборот, Иван Назарович поправляет очки, как Ванька?.. Простили Ваньке его похожесть на председателя сельпо лишь дружки-приятели, но горько обошлось ему это прощение: приятели ведь сказали, что ничего зазорного в этой похожести нет, что люди все грешны и что весь свет стоит на этом; горько было ему сознавать, что он, Ванька, – ходячее доказательство греховности жизни. И не было ему легче оттого, что приятели зовут его Иваном Назаровичем без желания обидеть: не хотел и не мог он принять этой простоты. И вот не стало у него приятелей. И всё-таки не чувствовал себя Ванька в деревне одиноким: грело его перворадостное чувство, грели его и синяки, полученные в драках (перед которыми он успевал-таки снимать очки) из-за одной лукавой одноклассницы. Но на выпускном вечере после окончания восьмилетки эта девушка сказала ему: «Не буду с тобой танцевать, а то получится ещё один Иван!» И поэтому он не пошёл в девятый класс – уехал куда-то. А куда можно уехать из деревни, как в город.