Чудный этот Саранск был хорош уже тем, что никто не бегал сломя голову по станции. Старший гордо зашагал по хлюпающим доскам перрона, совсем как важный воинский начальник, и временами оборачивался, чтобы посмотреть на свой опаршивевший отряд и прикинуть в уме, все ли идут за ним и не отстал ли кто. Это было излишне: все помнили его грозные слова про Сибирь, до которой ещё нужно ухитриться доехать, да так доехать, чтобы тебя по дороге не съели вши и другая мерзость.
Мы дошли до приземистой хибары, облепленной со всех сторон чёрными от времени сараюшками, – это был пункт санитарной обработки, в котором меня и визжавшего от испуга и злости Юваля мама выскребла до красной кожи. Я вдыхала горячий пар и боялась, что в густой вязкой пелене, пахнувшей хозяйственным мылом, распаренными мочалками, дубовым крепким духом, исходившим от скользких половиц, я просто потеряюсь и мама не отыщет меня. Но всё обошлось.
А затем толстая женщина в огромных очках и белом глухом халате, завязанном тесёмками на спине, ловко орудуя машинкой, обрила меня и Юваля под ноль. Мама не стала бриться, – в общем-то, ей никто этого делать и не предлагал. Случилось другое. Я увидела, как она, взяв у толстой женщины ножницы, распустила тугой узел на затылке и обрезала в три маха чёрную, блестевшую, как воронье крыло, копну роскошных волос, а затем со вздохом кинула её в общую кучу. «Взять-то не хочешь, что ли? – спросила маму толстуха. – Смотри, потом жалеть будешь. Из твоей гривы можно рукавицы вязать. Забирай, дурёха, пока санитары не стащили». Мама, услышав толстухин совет, обрадовалась и забрала свою красоту обратно, положив её в сумку.
Нашу одежду, которая ко дню приезда в Саранск превратилась в отвратительно вонявшие лохмотья, мы больше не увидели. Вместо неё нам выдали серое бязевое бельё не по размеру, отдававшее каким-то гадким запахом, – то ли дёгтем, то ли скипидаром, и стопку верхней одежды; кроме того, мы получили чоботы, как назвала эту обувь мама. Мои башмаки оказались крепкими, словно сшили их из бычьей кожи, и хорошо даже вышло, что они мне были немного велики: мама в них сунула стельки из обрезанного мочала, и я смогла ходить и даже бегать почти легко.
Я и брат приободрились настолько, что даже стали хвастаться друг перед другом своей новой одёжкой. Юваль, разумеется, выглядел нелепо: на нём были широкие суконные брюки, заправленные в боты с высокими голенищами, которые по причине отсутствия шнурков мама обмотала шпагатом и завязала спереди тугим узлом, фланелевая рубашка, явно на вырост, – в неё могли поместиться, как я подметила со смехом, два моих братца, и драповый бушлат неопределенного цвета, такой же бесформенный, как и остальное его одеяние. Мне повезло больше: всё же кофта, юбка, шерстяные рейтузы и ватник, доставшиеся мне, почти подходили по размеру и в общем создавали впечатление такое, что их пусть и небрежно, но подобрали по фигуре.