Анна присела на широкий подоконник, почувствовав, как прохлада выбеленного дерева проникает сквозь тонкую ткань ее шорт. Она провела пальцами по карману, нащупав там единственную сигарету – ту самую, что женщина у жаровни сунула ей вместе с кулечком каштанов. "На дорожку", – хрипло усмехнулась та, и теперь, держа тонкую самокрутку в руках, Анна понимала, что это был своеобразный ритуал передачи чего-то большего, чем просто табак.
Самокрутка была сделана небрежно. Бумага морщинистая, слегка липкая от влажного утреннего воздуха. Девушка поднесла её к носу. Вместо привычного промышленного запаха ощутила приятную горчинку с нотками сушёных трав и чего-то древесного, возможно, коры ивы или кедра, которые женщина добавляла в табак.
Она зажала сигарету между губами, чиркнула спичкой, и первый глоток дыма обжёг горло неожиданной жгучестью. Это не было похоже на обычные сигареты. Дым плотный, обволакивающий, с послевкусием тлеющих осенних листьев. Анна закашлялась, чувствуя, как её глаза наполняются слезами, но почти сразу по телу разлилось тепло, будто выпила глоток крепкого виски. Прислонившись к оконной раме, она наблюдала, как дым смешивается с вечерним воздухом. Самокрутка тлела неравномерно, временами вспыхивая ярче, и тогда в воздухе появлялись новые оттенки аромата. Теперь Анна уловила в нём сладость мёда и терпкость полыни.
Окурок она раздавила о подоконник, прижав его большим пальцем, пока тлеющий кончик не погас, оставив после себя чёрную метку на выщербленном дереве. Это была не первая такая отметина – весь подоконник был испещрён подобными следами, словно был гостевой книгой для тех, кто приходил сюда курить в одиночестве, глядя на реку. Анна провела пальцем по старым ожогам, ощущая шероховатость обугленной древесины. Каждый из них хранил чью-то историю: вот едва заметная точка – кто-то торопился; здесь вытянутая полоса – кто-то медлил, не желая уходить; а этот, глубокий, с облупившейся краской вокруг – оставлен с силой, возможно, в момент гнева или отчаяния.
"Что я здесь делаю?" – мысль прозвучала громко, но без привычной тревоги. Здесь, в этом забытом Богом месте, даже внутренний голос звучал по-другому. Тише, нежнее.
Ответом ей было лишь мерцание реки, безмолвие гор и тонкая струйка дыма, тянущаяся к небу, такому же бескрайнему и безразличному, как и ее одиночество.