Петушок, петушок, золотой гребешок,
что тобой в это утро воспето?
Может, неба цветок, может, меда глоток?
Или радость любви, голосистый дружок,
возвещаешь в минуту рассвета?
Кто-то в небо летит, кто-то ищет покой,
кто-то делится светом и словом,
но не видят они, как за дальней рекой
облака набухают небесной тоской
воспаленно и дымно-багрово.
Только ты всё поёшь, все куражишься ты
на скаку у тевтонской границы!
Или сердце твоё прикрывают кресты,
или пули боятся лихой красоты,
облетая тебя, словно птицы?
Не тебе умирать у Мазурских болот,
как ни бей пулемет из фольварка,
и ни хворь, ни увечье тебя не берёт,
и в разливе реки открывается брод,
а в стене – триумфальная арка…
А в России, на месте расстрельного рва
(что предсказан твоими стихами)
лебеда, одуванчики и мурава,
а над ними плывет и плывет синева,
провожая века за веками…
Крикнул из последних сил исполинский слон,
словно ангел вострубил о конце времен…
Три ствола, двенадцать ран, алая заря —
колыхнулся океан, дрогнула земля,
и закатные лучи хлынули в потир,
закатили палачи абиссинский пир,
оставляя за собой прокажённый тлен,
чередуя пьяный вой с хохотом гиен.
Красоту прожечь дотла серостью свинца,
обрубить крыло орла, удавить певца,
осквернить разливы рек, хлевом сделать храм —
научил двадцатый век дьявольским делам.
Мы не льём горючих слёз, покидая дом,
мы не видим больше звёзд в небе городском,
нас уже не поразят символы времен,