Девчонка не двигается. Стоит, как фарфоровая статуэтка. И вдруг улыбается – робко, неуверенно, обнажая щербинку между передними зубами. Достаёт из кармашка платьица что-то маленькое, зажатое в кулачке, протягивает мне.
Я спрыгиваю на землю, пригибаясь – снайпер не дремлет. Подбегаю к ней, хватаю за худенькие плечики:
– Нельзя здесь, понимаешь? Опасно! Где твоя мутти? Мама где?
Она смотрит на меня без страха. И вдруг вкладывает мне в ладонь леденец – маленький, обсосанный наполовину, с прилипшими крошками. Смотрит доверчиво, лопочет что-то по-немецки. Я не понимаю ни слова, но понимаю всё – каждым нервом, каждой клеточкой солдатской души.
Сердце сжимается так, что гимнастёрка становится тесной. Дрожащими пальцами достаю из нагрудного кармана кусок сахара – последний, заветный, завёрнутый в обрывок письма из дома. Берёг для особого случая, для той самой минуты, когда силы на исходе. И вот он, этот случай – в глазах немецкой девчонки с растрёпанными косичками.
– Бери, маленькая, – голос хриплый, как у контуженного. – Бери и беги домой. Шнель, нах хаузе.
– Данке, – шепчет она, хватает сахар, прячет за щеку и убегает.
Только платьице мелькает между развалинами. А я стою, сжимая в кулаке липкий леденец, и чувствую, как что-то ломается внутри. Броня, которую я наращивал от Белорусских болот до Берлина, трескается и осыпается как штукатурка.
– Борька! Ложись! – крик Ваньки возвращает меня в реальность.
Инстинкт срабатывает раньше мысли – падаю на брусчатку, вжимаясь в камни всем телом. Над головой проходит очередь. Пули высекают искры из камней, визжат рикошетом, впиваются в стены домов, оставляя белые оспины. Перекатываюсь по-пластунски, прячусь за колесо полуторки. Сердце колотится, как движок на холостых оборотах, того гляди выпрыгнет.
– Борь, ты как? Не зацепило? – Ванька высовывается из кабины, лицо белее извёстки.
– Нормально, – отвечаю, хотя руки дрожат. Леденец всё ещё зажат в кулаке, прилип к ладони. – Давай к лейтенанту, быстро!
Запрыгиваю обратно в кабину, газую так, что педаль едва не проваливается в пол. Машина рвётся вперёд, как испуганная лошадь, рычит, выплёвывая клубы чёрного дыма. Из окон верхних этажей по нам бьют – редко, но метко. Последние фанатики фюрера, мальчишки из гитлерюгенда и старики из фольксштурма, для которых капитуляция страшнее смерти.