Возвращаясь с набережной, дама задержалась у памятника Рене Декарта, изрекшего «Je pense donc existe» (Мыслю, значит, живу), что более известно на латыни: Cogito ergo sum. Устала и холод вечера заставили мечтать лишь об одном: упасть в тепле по горизонтали и сбросить груз вертикали. Однако в голову не приходило вызвать такси или сесть на трамвай – город пересекала трамвайная колея, как в Евпатории. Чтобы прикоснуться к городу, попробовать его на зуб, надо измерить его шагами. Отправься она на транспорте, не встретила бы человека в шляпе с сигарой.
Перед глазами вырос собор. От него повеяло охотой на ведьм. Это здание обладало визуальной подвижностью всей каменной структуры, как некий магический камень или шар, стены и подпоры их с перемычками сдвигались и раздвигались, закручивались по траектории винтовой лестницы в зависимости от точки созерцания, ракурса взгляда. Делать снимки – напрасный труд: ведь не поймать эту динамику в плоскую ловушку фотоснимка. Да и видеозапись не схватит подвижного архитектурного дыхания. АрхитекТУРного? Tура. «О тайнах великих богов и турсов поведал я правду», – будто выдохнул собор строки из Старшей Эдды.
Пока дама трижды обходила вокруг этой махины из серии мегалитики, пытаясь пересчитать все девять миров (или восемь, а он сам девятый?), составляющих мироздание… миро со-здание, восхищаясь им до предела и даже за пределами чувств, усталость исчезла. Разве можно поверить, что это чудо – детище рук лилипутов?! Именно лилипутом или дюймовочкой чувствует себя человек рядом с ним, который два раза свой автограф одинаково не напишет, а здесь во всем мегалитическая симметрия. Ей привиделось перо, которым она подписывает бумагу… Из лопаток, преодолевая их косность, звучно прорезались крылья, выпрямились вверх и взмахнули; дама поднялась вверх на скорости прыжка с трамплина в воду, но в обратном направлении, сделала круг над собором, затем круг шире, захватив в поле обозрения Луару и, если бы умирали от счастья, она бы умерла. Собор (или со-бор, смешанный темный лес?) с высоты ее полета казался со-зданием вполне со-человеческого масштаба. Медленно очерчивая круги, она спустилась на землю возле этого внеисторического строения, внесенного в анналах города в эпоху историческую.
Возвращалась она в свое пристанище на площади Свободы, будто отматывала назад кинопленку: мимо Palace de Ville, фиолетово-желтых клумб, жонглирующих хрустальными каплями фонтанов, по осевому проспекту. Вспомнился месье: «Ах… Верно, уже ушел. И она никогда больше не увидит глаз цвета зеленой луны». Но уже издалека она узнала его силуэт на фоне светлого здания. Теперь на плечи мосье было наброшено серое пальто, он присел на корточки перед черной шляпой. Ссутулившись, стал растирать, дышать на озябшие ладони. Это было и по-детски, и в то же время с каким-то неистребимым достоинством, не утраченным в его, казалось бы, униженном положении. У дамы в груди, будто вспыхнула газовая конфорка, и радость обожгла горло: «Он здесь!» Его достоинство из человечности и благородства, почти утраченного людьми, потрясло её, поразило, стало переформатировывать ее, как пламя свечу. Несу-светный Раскольников в сравнении с этим человеком – Люцифер, возомнивший душегубством жалкой старухи спасти несчастных от бедности, которая не порок… А ведь кто беден, тот и благ, poоr есть pure! – молниеносно пронеслось в голове дамы, прежде чем она остановилась перед лицом человека у шляпы.