Эмир молчал. Наблюдал.
– Ты что-то ищешь? – спросил он, без нажима.
– Просто проверяю. Некоторые материалы… могли быть неправильно отсортированы, – ответил отец, не глядя. – Здесь много устаревших документов. Ненужных.
Он аккуратно вернул папку на место. Постоял немного.
– Время от времени дед откладывал кое-что без подписи. Никогда не объяснял. Я иногда думал – может, и сам не знал зачем. В этих стенах слишком много старого. И не всё из этого – история.
Он посмотрел на Эмира – пристально. Оценивающе. Будто пытался угадать: знает ли он? Видел ли?
Эмир только кивнул.
– Конечно.
– Доброй ночи.
– Доброй.
Отец вышел. Не оглянулся.
Когда за ним закрылась дверь, Эмир остался стоять в той же позе. Только теперь – уже зная точно: он был не один, кто пришёл сюда за прошлым.
Я родилась в темноте. Не как все – в доме, в крике, в руках матери. Меня принесли.
Той ночью был ветер. Он пел в склонах, как будто задувал свечу. Я не помню этого – конечно. Но сестра Агния говорила, что дверь монастыря застучала сама, будто кто-то не постучал, а позвал.
Меня нашли в одеяле. Тёмном, грубом, мужском. Рядом – никакой записки. Только тонкая медная иконка, что потом всегда лежала у меня под подушкой. Молча.
Они не знали, как меня звать. И монахиня, что меня подняла, сказала:
– Пусть будет Назлы. Потому что так смотрят те, кто уже не ждёт, но всё ещё надеется.
С детства я была тише других.
Не плакала громко, не просила. Просто смотрела. Мне нравилось сидеть у окна – особенно в зимнее утро, когда стекло казалось ледяной шалью, и весь мир – далеко-далеко, за ней.
Сёстры говорили: "Ты будто слушаешь то, чего нет."
А я слушала. Ветер. Капли. Потрескивание свечи. Я верила, что всё живое – говорит, просто не вслух.
Моя жизнь была простая.
Я просыпалась, шла умываться из каменного таза, надевала серое платье и молилась.
Потом помогала – сестре Марии с библиотекой, сестре Мелания с цветами.
Меня не заставляли. Мне нравилось. Там, среди старых книг, запаха ладана и тишины, я чувствовала, что я не случайность.
Я училась читать по псалмам. И писать – каллиграфией, где каждая буква как молитва.
Я любила это.
Потому что когда ты не знаешь, откуда ты пришёл, – ты особенно хочешь понять, зачем ты остался.
Я задавала мало вопросов.
Но один задавала – внутри: «Почему меня оставили?»