Мне нужно было выбраться хотя бы на несколько часов из этой вежливой тюрьмы. Но они не должны были об этом знать.
– Я поеду с вами, – сказал Данте.
Фраза была брошена, как якорь. Легко. Но я почувствовала: это не забота. Это – контроль. Он не хотел выпускать меня из виду. Не хотел потерять. Не хотел – позволить уйти.
Я ничего не ответила. Просто продолжила есть.
Вкус омлета был таким же, как и утро. Безвкусный. Красивый.
Очки скрывали всё. Он не знал, куда я смотрю.
Но я смотрела на море.
Не на него.
Энн что-то пошутила. Я улыбнулась.
Смех за столом продолжился. Тёплый, живой, не подозревающий.
Только Данте молчал.
Он знал.
Он чувствовал.
Что я здесь – только телом.
Что всё остальное… уже смотрит в сторону берега.
Где, возможно, я наконец вспомню, как дышать.
Ни поцелуя. Ни ночи. Ни тела под телом. Ни имени на губах. Только взгляды, паузы, движения на грани, – как если бы кто-то поставил свечу на ветру и смотрел, как пламя трепещет, но не решается задуть. Только то, что можно было бы назвать прелюдией, если бы было хоть что-то после. Но не было. Ни слов. Ни касаний. Ни того, что оставляет следы на коже. Было – напряжение. Было – притяжение. Была – предельная близость, в которой не случилось самого главного.
Я не трогал её.
Не держал.
Не шептал на ухо.
Не гладил кожу так, как хотел.
Я не оставил ни одного знака, чтобы потом предъявить миру: «Смотрите, я был рядом». Только внутри – пепел.
Но сегодня утром, когда она вышла в чёрном, – не в платье, а в трауре, в тонкой ткани, легшей на плечи, как саван по утерянной возможности, – я понял: я что-то потерял.
Не тело. Не момент.
А шанс. Шанс, который знал, чувствовал, держал у сердца – но не взял. И теперь это движение, этот лёгкий разворот плеч, как будто она уже не моя, даже если никогда и не была – резанул меня, как лезвие.
Эта накидка, свободно спадающая с запястья, была не просто одеждой. Она была флагом. Прощанием. Символом чего-то, чего не случилось – но должно было.
Она не посмотрела на меня. Ни разу.
Улыбалась Энн. Отвечала Нико. Шутки. Лёгкость.
Ветер играл её волосами, и она позволяла.
Но всё это – не для меня.
Я был рядом. На расстоянии руки. И при этом – в изгнании.
Я стоял за стеклом, за стеной, за тем, что сам не осмелился пробить.
Я не знал, что она слышала.
Не знал, когда именно это случилось – когда голос, сказанный в телефон, стал гильотиной.