Он не был резким. Не был пронзительным. Едва слышный – как будто кто—то во сне переворачивается и сдерживает всхлип. Но с каждой минутой он становился всё отчётливее. Уже нельзя было притвориться, будто это её воображение, будто это сосед за стенкой, будто скрипнули половицы. Нет. Это был Данила.
Он лежал в противоположном углу комнаты, на своей кровати. Её кровать – у окна, его – ближе к двери. Всего два метра, но в темноте расстояние казалось большим. Между ними был стол, стул с его одеждой, сумка с аптекой. И воздух, в котором теперь звенел его плач.
Не рыдание. Не истерика. А тихие, сдержанные всхлипы. Почти невидимые. Почти стыдливые.
Мила дышала медленно. Не потому, что спокойно – потому что не знала, что делать. От этого звука хотелось отвернуться, закрыться подушкой, спрятаться. Но она лежала и слушала. Как будто этот звук был единственным настоящим в этой ночи.
Она смотрела в потолок, не мигая. Тот самый белый потолок, который днём казался ей обычным, ничем не примечательным, а теперь давил сверху тяжестью, как будто мог в любой момент опуститься и прижать к кровати, не давая ни вздохнуть, ни пошевелиться.
В висках стучало, будто кровь пыталась найти себе выход. Сердце билось глухо, не в груди, а где—то глубже – внутри всего тела сразу. Каждый всхлип с другой стороны комнаты отзывался как удар. Сначала по нервам, потом – по дыханию, а потом уже и по рукам, которые невольно начали дрожать, хоть Мила этого совсем не хотела.
Он плакал тихо, но так, что нельзя было не слышать. В комнате и без того было тесно, но в эту ночь стены стали почти ощутимыми. Они больше не были просто фоном – они прижимались с обеих сторон, нависали, как шкафы, заполнили собой каждый сантиметр пространства. И мебель стала другой. Шкаф – угрюмым. Стол – пустым. Даже занавески – чужими.
Комната, в которой они уже несколько месяцев делили жизнь, сейчас чувствовалась как незнакомая. В ней не было ничего мягкого. Ни одного предмета, к которому хотелось бы дотянуться рукой и найти в нём опору. Даже подушка, на которой лежала голова Милы, показалась чужой. Будто она не её. Будто здесь вообще ничего не её.
А плач не прекращался. Иногда казалось, что он затих, и тогда Мила старалась задержать дыхание, ловя тишину, как подтверждение: успокоился. Но проходила секунда, две – и снова: всхлип. Осторожный, сдавленный, как будто Данила плакал не всерьёз, а в полголоса. Как если бы он знал, что нельзя. Но не мог остановиться.