Он шевельнулся, чуть натянул одеяло повыше. Потом расслабился. И снова сжал край одеяла пальцами. Его ладонь почти касалась её бедра.
Она продолжала гладить. Не думая. Не решая. Просто делая то, что сейчас было единственным возможным. Тишина снова стала густой, но теперь в ней было другое. Будто воздух начал шевелиться. Между ними стало теплее. Слишком.
Мила поймала себя на том, что дышит неправильно. Слишком часто. Слишком неглубоко. Воздух не доходил до живота, застревал в горле. А пальцы всё ещё двигались по его голове, как будто он просил не останавливаться. Хотя ничего не говорил. Просто был.
Она почувствовала, как напряглись плечи. Её. Он этого не заметил. Но она знала: дрожь началась. Сначала в ладонях, потом в груди. Будто тело почувствовало что—то раньше, чем разум. Будто не спросив, решило – сейчас.
И в этом напряжении, в этой паузе между движениями и словами, в этой тесной ночи, где чужая боль становилась общей, что—то начало меняться. Незаметно. Почти неслышно. Но точно. Не в нём. В ней.
Постепенно его всхлипы стали тише. Он больше не дрожал, но дыхание всё ещё было коротким, срывающимся – как у человека, который только что вынырнул из воды и никак не может прийти в себя. Мила чувствовала, как под её рукой его затылок стал тёплым, влажным от пота или слёз – не разобрать. Она не спрашивала. Просто продолжала гладить, теперь медленно, почти ритмично, как будто ладонь колыхалась над его головой.
Он немного повернул голову, и рука, лежавшая под одеялом, потянулась вверх. Неуверенно, почти наощупь, как делают это во сне. Пальцы скользнули по её предплечью и остановились, зацепившись за запястье. Он не жал, не тянул – просто держал. Будто боялся, что она уйдёт, и нужно хотя бы так – за руку – удержать.
– Не уходи, пожалуйста, – сказал он почти беззвучно, так, как говорят, когда внутри слишком пусто, чтобы звучать громко.
Она знала, что он не просил ничего, кроме этого. Просто чтобы она была рядом. Просто чтобы не исчезла. Эти слова прозвучали обыденно, даже тихо, но в ней внутри что—то сдвинулось. Как если бы треснула перемычка, долго державшая две половины врозь. Всё, что она до этого пыталась держать под контролем, – страх, тревогу, вину, то самое внутреннее сопротивление, – вдруг потеряло силу.
Мила наклонилась, коснулась губами его волос, не целуя, а просто прикасаясь. Он не шелохнулся. И в этом было самое главное – он не испугался, не напрягся, не задал ни одного вопроса. Он просто продолжал держать её за руку, как будто знал: так правильно.