На экране телефона мигали уведомления: смайлик от мамы, фотография новой подруги Вадима в ленте, письмо от редактора с просьбой «поскорее приступить к иллюстрациям». Она не отвечала. Уже неделю.
У неё не было сил изображать, что всё в порядке. Даже вежливость стала непосильной задачей.
Вечером она пыталась приготовить себе ужин, но забыла включить плиту. Макароны стояли в холодной воде, как и она сама – в собственных мыслях, где всё расплывалось. В холодильнике – завядшая зелень, банка с недоеденным мёдом, сыр в плёнке. Как и её жизнь – начата, но не закончена.
Она вернулась в комнату, включила старый светильник с тканевым абажуром и села на пол. Подтянула колени к груди. Телефон снова зазвонил. Мама. Она посмотрела на экран, не двигаясь. Потом нажала «отбой».
Тишина.
Мира разжала кулак. На ладони осталась тонкая цепочка – она сжала её не замечая. Подарок от Вадима на годовщину. Тонкое золото, почти невесомое. Слишком изящное, чтобы напоминать о чём-то тяжёлом. Но всё же напоминало.
Она встала, подошла к окну. За стеклом – город, равнодушный к её боли. Фонари, машины, люди с пакетами – всё продолжается, как будто её развод ничего не изменил в мире. Только в ней.
«Если я не уеду сейчас, – подумала она, – я исчезну. Молча. Без трагедии. Просто сотрусь.»
В ту ночь она не спала. Она искала билеты, смотрела карту, вспоминала, где была когда-то собой. Без семьи. Без чужих ожиданий. Без страха быть неудобной. И вдруг вспомнила – море. Дом бабушки. Шорох волн, гудок утреннего парома, запах варенья и книг. Место, где можно дышать.
Она забронировала билеты.
И заплакала.
Но это были не слёзы боли – а облегчения. Будто внутри неё раздался первый вдох после долгого подводного плавания.
Глава 4. Дом с запахом хлеба и прошлого
Пыль с дороги осела на чемоданах, пока Мира стояла у крыльца. Дом старой Агнии выглядел так, будто стоял здесь со времён Чехова. Белёная веранда, резные ставни, кованый звонок у двери, который издавал такой звук, что в груди сжималось – детство, лето, бабушка, соль на губах после купания.
– Кольцова? – Агния вышла на крыльцо, поправляя вязаную шаль. – Я тебя помню. Бегала тут в красной панаме, просила сгущёнку на хлеб. Глаза – как у твоей бабки. Вся в неё.
Она говорила просто, тепло, без сюсюканья. В её словах не было жалости – только узнавание. Мира вдруг почувствовала, что её кто-то видел. Настоящую, без фильтров, без масок.