– Нарисуй что-нибудь, – сказал он просто.
И в этом жесте было столько доверия, что Аня растерялась. Она не рисовала с тех пор, как была ребёнком. Но, взяв карандаш, вдруг поняла, что хочет оставить на этом клочке бумаги что-то своё. Может, цветок. Или солнце. Или… что-то, что напомнит ей, что она всё ещё жива.
Когда малыш подавал ей через решётку карандаш и свой "стол" из старой фанеры, Аня заметила, что правой руки у него нет – только культя, заканчивающаяся на уровне локтя. Внутри женщины что-то сжалось, будто холодная рука стиснула сердце. До этого момента она не обратила внимания, что, когда мальчик привстал со своего места, он, кажется, припадал на правую ногу. Теперь она мгновенно вспомнила его неловкое движение, лёгкую неуверенность, с которой он опирался на стену. Может, у него и с ногой проблемы? Эта мысль, такая простая и такая тяжёлая, промелькнула черной тенью и почему-то немного испугала.
Аня сглотнула, стараясь не выдать смятения. Она посмотрела на рисунок, всё ещё лежавший на фанере, и, чтобы не молчать, кивнула на серое здание за забором.
– А что это за дом?
– Интернат для детей-инвалидов, – сухо ответил мальчик, словно эти слова были для него обыденностью, частью его мира.
Его голос не дрожал, но в нём было что-то, что резануло Аню – равнодушие, с которым он говорил о своей жизни.
– Давно ты здесь? – спросила она, сама не понимая, зачем. Вопрос вырвался, будто она пыталась ухватиться за что-то, что могло бы сделать его ближе, понятнее.
Мальчик пожал плечами, глядя куда-то в сторону.
– С рождения. Ну, не совсем. Сначала я жил в доме малютки. Я родился уродом, вот меня и выкинули.
Его слова прозвучали спокойно, почти буднично, но для Ани они были как удар в живот. Дыхание перехватило, и она замерла, не зная, что сказать. Как можно так говорить о себе? Как можно в пять или шесть лет принять такую правду и нести её, как ношу, без слёз, без гнева?
Она смотрела на него – на его вихрастую голову, на тонкие пальцы, всё ещё сжимавшие карандаш, на глаза, которые казались слишком взрослыми для такого маленького лица. И вдруг ей захотелось обнять его, прижать к себе, сказать, что он не урод, что он… Но слова застряли. Вместо этого она осторожно, почти шёпотом, спросила:
– А как тебя зовут?
– Костя, – ответил он, и впервые в его голосе мелькнула лёгкая теплота, будто само имя было для него чем-то важным.