Ступает безмолвное утро по тёплой мирской синеве.
Ещё мир зарёю не блещет, и слышен заливистый гам:
Птенец неземного блаженства триерой плывёт по земле —
По чёрному бархату – в сад и, стыдясь, утекает в туман.
Родное воскресное утро! Настроенный колокол лёг.
Часы предвкушая моленья, он гневно свербит над рекой.
А там, за натопленной рощей, вспорхнул в горизонт огонёк,
Зачавший элей предрассветный с посаженной в небо чекой.
Я встал. На меня жёлтый сумрак уставил свои очеса.
Так редко бывает, и сладок час амока – судьбы вершить:
«Полноте, за радостью прятать век боли в глубоких весах!
Довольно притворной ливреей языческий чуб ворошить!»
Оконная рама разверзлась ветрами лугов и цветов,
И древний кадил разнотравья поднялся в пунцовую высь.
Я выпью ветра за победу, за праведный дар мертвецов,
За ноты хулы поколений, с которыми мы не сошлись.
Жемчужное тихое утро! Нет боли, и только мой взор
Вращает послед откровений, оставленный кем-то для жил.
Я молча сидел под бесшумной Фригией, зашитой в узор,
И не было злобы, с которой я добрую долю прожил.
Я думал о том, как всё в мире безумно и, всё же, легко,
Как может материя пасть под энергией мозга творца,
Как сила моя велика, но груз бремени несть тяжело.
Я думал о звёздах, о жарком дыхании полукольца.
Я думал о силе бессильных в движении грёз и частиц,
О том, что каскады раздумий приносят мираж и печаль,
И, главное, о человеке – судьбе с визигою десниц
В зависимости от вещи: объятия или меча.
Как долго я выдохи, вдохи всей грудью не делал, увы,
Латая гранатовый колер, что рвался от дел и словес,
Как долго старался запомнить прообраз великой мечты,
С которой я в детстве сражался, сжимая незримый эфес.
Чем дальше я взор устремлял свой, тем глубже садились уста.
Я думал о том, как врагами в миру обзавёлся без ссор…