Это болото рутины и финансовой стабильности держало меня на плаву, подобно зыбкой поверхности, не давая уйти на дно нищеты. Но за эту мнимую безопасность я платил душой. Духовная жизнь угасала, поглощаемая тяжелой депрессией, словно вязкой грязью.
Я не принадлежу к племени стяжателей, чья душа измеряется звонкой монетой. Они заключают сделки с совестью, словно продавая душу за медный грош, отключают разум и гордость, погружаясь в рутину прилавка с овощами, и не ведают душевной драмы. Заработанное утекает сквозь пальцы, оправданное циничной поговоркой: «деньги не пахнут», а между делом – рифмуют строки, словно ни в чем не бывало. Но для меня каждый час, каждый миг, проведенный в подобной каторге, – словно яд, разъедающий саму суть. Он стирает мою идентичность, ту самую, что, возможно, и отравлена гордыней, но гордыней, что не простирается за пределы личной чести, не попирает достоинство ближнего. И в этой духовно выматывающей атмосфере, порученную работу я выполняю с маниакальной тщательностью, скрупулезностью, что лишь ускоряет мое саморазрушение. Компромисс Кафки, его способность превратить работу в тягостное, но второстепенное занятие, оставив литературе роль главного – мне не по плечу. Он находил в себе силы смириться, сдерживать клокочущую ненависть к начальству, коллегам, клиентам. Даже после того, как в семнадцатом году, в августе, болезнь подкралась тенью туберкулеза, он пять лет, словно приговоренный, покорно нес это бремя, ожидая милости пенсии по состоянию здоровья, и писал, писал неустанно. Мое терпение – не бездонный колодец. Однажды чаша переполняется, и тогда все переговоры с работодателем, с его приспешниками, становятся бессмысленными, пустым звуком. Я не Кафка, и чтобы выплеснуть накопившуюся горечь на бумагу, мне нужна не просто свобода – мне необходима тишина, звенящая тишина. И тогда заявление об уходе – не предмет торга, а свершившийся факт, точка невозврата.
Обретенная свобода и тишина – увы, лишь мимолетный дар. Скудные сбережения, накопленные тяжким трудом, словно дым, рассеиваются, оставляя после себя лишь пепел тревоги. И вот он, мерзкий укол осознания – вновь маячит призрак унизительной необходимости искать работу. Ведь, как шепчет внутренний голос, полный горечи и отчаяния: «мой почерк – другой почерк, мое письмо – никому не нужное письмо».