– Тему выбирай сам, – махнул он рукой, – будь то зарубежная литература или театр.
– «Эстетика декаданса. Влияние Шопенгауэра на литературу» – подойдет? – спросил я с легкой усмешкой.
– Нет, боюсь, несколько сложновато, – улыбнулся он, – что-нибудь более удобоваримое.
– «Ранний немецкий романтизм – бегство от реальности», – предложил я, не унимаясь.
– Ты безнадежный, – воскликнул он, но затем, протягивая руку, добавил жестом примирения: – Итак, договорились?
– Договорились, – ответил я, пожимая его руку.
«Кто, наделенный жизнью и чувством, в окружении всех явных чудес пространного мира не предпочтет им всесладостного Света в его многоцветных проявленьях, струях и потоках, в нежном возбужденье вездесущего дня! Его тончайшей жизненной стихией одушевлена великая гармония небесных тел, неутомимых танцоров, омытых этой стремительной голубизной, – одушевлен самоцвет в своем вечном покое, сосредоточенно наливающийся колос и распаленный, неукротимый, причудливый зверь, – но прежде всего странствующий чаровник с вещими очами, плавной поступью и звучным сокровищем замкнутых, трепетных уст.»
О, это мудрое право, дарованное Новалису, – право оставлять свои творения незавершенными, фрагментарными осколками мысли, останавливаясь на полуслове, на полувздохе вдохновения. Ибо в этой незавершенности, в этой кажущейся разорванности таилась своя, особая, непостижимая целостность. Пока художник, подобно алхимику, колдует над своим творением, пока слова, словно живые искры, вылетают из-под пера, он нитью связан с бесконечностью, его разум – зеркало, отражающее звездный свет, шепот вечности, он гениален в своем порыве, созидателен в каждом жесте, возвышен над мирской суетой, ибо творит, дышит одним воздухом с самим бытием, и когда произведение завершено, последнее слово выведено, последняя нота отзвучала, последний мазок положен на холст, связь с таинственным, с неуловимым ускользает, словно дымка, рассеиваясь в утреннем воздухе. Произведение, некогда живое и дышащее, вдруг становится вещью, предметом, который отныне будет рассматриваться со стороны, чужими глазами, а не изнутри, глазами творца. Нет больше того трепетного единства, той общности душ, что связывала художника и его творение. И это явление становится почти невыносимым, ибо все завершенное, все окостеневшее – враг живому, трепещущему сознанию. Стоит лишь соблаговолить поставить точку, этот роковой знак завершения, как произведение, обретшее свою окончательную форму, свою мнимую целостность, тут же становится уязвимым, подвластным законам времени и тлена. Ибо лишь незавершенность хранит в себе дыхание вечности, мерцание бесконечности, ту ускользающую, но столь желанную целостность, что рождается из самого процесса творения.