«На самом деле история немецкой литературы знает немного эпох, которые были столь же интересны, столь же притягательны, как ранняя романтика. Судьбу этой эпохи легко изложить в немногих словах: это краткая история кружка молодых поэтов, художественные возможности которых оказались подавлены господствующей тенденцией эпохи – неимоверным перевесом философии. Но наиболее трагический момент в судьбе этой школы определен тем, что ее самая большая надежда, ее единственный представитель, который был первоклассным поэтом, умер в юности. Этот юноша – Новалис.»
Я никак не могу примириться с этим ужасным, плоским выражением – «первоклассный поэт». К поэту неприменимо подобное определение. Быть может, виной тому нелепый перевод. Необходимо открыть немецкий текст. Не верю, чтобы Гессе, для которого Новалис был сродни Гете, мог обронить подобное слово.
«Первоклассный»! – звучит как… как клеймо на мастере. Первоклассным может быть слесарь, атлет, кто угодно, но не творец, не поэт, и уж тем более не Новалис. Нужно стереть, вычеркнуть, предать забвению это кощунственное словосочетание, иначе оно будет терзать меня, преследовать, отравлять мой разум, пока сам Герман Гессе не явится ко мне во сне, дабы сгладить эту нелепость, извинившись и оправдываясь ошибкой переводчика, а не собственным промахом. Такова, увы, природа моей души, и с этим ничего не поделать. В моих снах искривленное обретает прямоту, они чужды аллегорий и загадочных шифров, они просты и прямолинейны, как обнаженный нерв.
В те далекие времена, когда подмостки театра были для меня не просто сценой, но алтарем, где пылал священный огонь вдохновения. Тогда, когда карьера моя, словно крылатый конь, неслась ввысь, оставляя за собой вихрь пыли и восторга, когда я дерзал примерять личину коварного Яго и вступал в безмолвные беседы с небожителями, – тогда меня почтил своим явлением сам дух Шекспира. Не явился, разумеется, во плоти, а возник, как тень великого Творца, в самом средоточии моих терзаний – ту пору меня снедала, изводила, как сверчок за комодом, одна-единственная, но мучительная проблема – походка Яго. Я бился над ней, упорно и отчаянно, но разгадка ускользала, словно мираж в пустыне. Шекспир, с отеческим терпением и мудростью, стал растолковывать мне, несмышленому, тайны сценического мастерства. Слова его лились, как мед, обволакивая сознание и проникая в самые потаенные уголки души. Он объяснял, убеждал, а затем, будто по мановению волшебной палочки, показал – не жестом, не словом, но каким-то непостижимым образом – ту самую, выстраданную веками походку Яго. Пелена спала с моих глаз! В одно мгновение все встало на свои места. Походка, прежде ускользавшая, словно тень, обрела плоть и кровь. И вместе с ней, по волшебству, преобразился и сам мой Яго. Он наполнился целостностью, обрел внутреннюю стальную пружину, заиграл новыми красками – драгоценный камень, очищенный от налета времени. Он стал не просто ролью – живым, дышащим, законченным творением. А Новалис… Ах, Новалис! Этот гениальный горный инженер, одаренный блестящим умом и пронзительным взглядом на мир. Он, как никто другой, понимал, что литература, особенно поэзия, нуждается в абсолютной, непоколебимой свободе мысли. В вольном парении духа, словно орел в поднебесье. Пусть слова твои пока не находят отклика в сердцах современников, пусть время для них, возможно, наступит лишь спустя долгие годы, после того, как прах твой растворится в земле. Но время это непременно придет. Ибо истинное, отточенное мастерством слово, подобно драгоценному камню, не может кануть в небытие. Оно останется на земле, даже если сейчас, в этот скоротечный миг твоей жизни, слава и признание не имеют для тебя никакого значения. Ибо ты, творец, не обременен низменной заботой о хлебе насущном, не скован цепями сиюминутной выгоды. Ты свободен творить для вечности. В сумерках литературных надежд, когда муза робко шепчет строки, а сердце жаждет признания, раздается его голос к Людвигу Тику – горький упрек: «Худшее то, дорогой Тик, что у тебя нет постоянного дохода. Немногие согласятся дать денег неизвестному писателю, без стабильного дохода, полагаясь только на его слово».